Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий
Я нашел его на дальнем причале; его черный борт возвышался над товарными вагонами, над ржавой горой металлолома и двумя густыми тополями. Я разглядывал теплоход с лестницы, ведущей на причал, потом из-за вагонов и с асфальтовой дорожки, — это очень важно, какое впечатление с первого взгляда на тебя произведет судно, даже намного важней, чем первое впечатление от человека, потому что проверено: мнение о человеке может измениться, а о судне никогда; или ты его полюбишь сразу, или оно тебе будет неприятно, и тогда обязательно надо найти повод, чтоб побыстрее с него списаться.
«Перов» был работяга, и, как ни старались боцман и матросы, как ни покрывали его краской, все равно они не смогли укрыть вмятины и шрамы; «Перов» был похож на кряжистого, мускулистого грузчика, из тех старых профессионалов, что, прежде чем кинуть куль на плечо, натягивают на голову пустой мешок острым углом вверх; они молчаливы и, как правило, добры, — а я привык верить таким.
Вахтенные просмотрели мои документы и указали, как пройти к капитану… Двери каюты были открыты, так уж принято на наших пароходах: если капитан не занят — дверь нараспашку. Я шагнул в прохладный, полутемный коридорчик и, еще никого не видя, сказал обычное:
— Разрешите?
— Попробуйте, — донеслось из каюты.
Я переступил через комингс и оказался в кабинете капитанской каюты. Это был великолепный кабинет с большим круглым и письменным столами, двумя длинными диванами, креслами, толстым, болотного цвета ковром, и посреди этого кабинета сидел Лука Иванович, а перед ним была поставлена обыкновенная кухонная табуретка, покрытая белым пластиком, на мятой желтой бумажке лежало розовое сало, кусок черного хлеба и стояла банка консервированного пива; Лука Иванович тщательно резал перочинным ножичком это сало на маленькие брусочки. Зачем он так делал, было непонятно, ведь рядом в буфете возвышалась горка чистых тарелок, лежали ножи, вилки, стояли высокие фужеры, а он, сладко щурясь, отпивал глоток пива из банки, брал двумя пальцами брусочек сала и проглатывал его, как пилюлю. На коленях у Луки Ивановича лежала толстая книга, раскрытая где-то посредине, на черной ее обложке золотыми буквами выделялось: «Шекспир».
Я доложился по всей форме, стоя навытяжку, и, пока докладывал, видел, как серые с зелеными искрами узкие глаза Луки Ивановича недоверчиво шарили по моему лицу. От этих глаз разбегались пучками тонкие морщины, и лоб его был густо испещрен морщинами, только обыкновенно у людей они имеют какой-то порядок: или вытянуты вдоль, составляя почти правильные параллельные линии, или пересекаются поперечными; на лбу же Луки Ивановича никакого порядка не было, создавалось впечатление, что кто-то начеркал эти морщины на его темной коже, как чертят анархичные линии в забвении пером по бумаге; нос у него был с горбинкой и покрыт коричневыми расплывчатыми пятнами — возможно, это веснушки детства со временем становятся вот такими; и все же лицо Луки Ивановича было приятным; на нем почти всегда лежала печать откровенной хитрости, но не той, которой отличаются лгуны и деляги, а лукавой хитрости человека мудрого и насмешливого.
Когда я закончил свой доклад, он спросил:
— Хочешь сала? — и ткнул перочинным ножичком в розовые кубики; он сказал это так, словно мы с ним совсем недавно расстались.
Но я был настороже, я знал: он меня не любит, ему есть за что относиться ко мне неприязненно.
— Садись, — указал он на кресло.
Теперь он смотрел на меня прямо, и я видел строгий, жесткий взгляд.
— Зачем тебе это нужно? — спросил он.
И по его едва приметному кивку в сторону нашивок на моих рукавах я понял — речь идет вообще о морском деле. Я промолчал.
— Семейная профессия, — усмехнулся он. — А по мне, если сынок хватается за профессию отца — значит, ленится отыскать свою.
Сейчас я видел, что он просто зол и обозлился внезапно, вот в эту секунду, а какая тому причина, я разгадать не мог… Не знаю, что на меня нашло: то ли захотелось на его злость ответить дерзостью, то ли я очень нервничал — ведь как ни крути, а моя жизнь теперь пойдет под началом этого человека, — я вдруг потянулся к табуретке, схватил несколько розовых кубиков, подкинул их кверху и один за другим поймал ртом.
Лука Иванович посмотрел, как я все это проделал, и неожиданно спросил:
— А еще раз можешь?
— Ага, — кивнул я.
— Покажи…
Я взял с табуретки еще три кубика сала, подбросил их вверх и поймал ртом.
— Понятно, — серьезно кивнул Лука Иванович и распорядился: — Найди старпома, он покажет каюту.
Да я и сам знал, где моя каюта: когда шел от трапа по шлюпочной палубе мимо кают-компании, то увидел по правому борту дверь с надписью «Третий помощник». Вот туда я и направился. Содрал со стены календарь с улыбающейся малайкой на фоне Сингапура — его оставил мой предшественник — и принялся за уборку. Так началась моя жизнь на «Перове», первом моем рабочем, а не учебном судне, жизнь под командованием Луки Ивановича. А спустя полтора года я оказался на «Чайковском», оказался после отпуска, и получилось так, что и на втором моем судно капитаном был тот же Лука Иванович. А вот теперь он уходит с парохода…
Фиолетовые волны пригасали за кормой, образуя гладкую дорожку; в ней отражались бурые облака, а справа и слева от этой дорожки бугрились валы, иногда вспениваясь на вершинах; два странствующих альбатроса, выставив вперед оранжевые клювы, проносились над нами.
— Это хорошо, что шутить не любит, — сказал Юра, трогая двумя растопыренными пальцами очки. — Нам порядок нужен.
— Какой? — спросил я.
— Штурманский, — сказала Нина.
Я удивленно посмотрел на нее: это-то она откуда знает?
— Может, ты сомневаешься, что Лука Иванович моряк? — спросил я.
— Нет, — ответила Нина, — он моряк… Но старой школы.
Не иначе, ее кто-нибудь научил, коль она так уверенно говорит. Но кто же ее может научить? Леша, ее муж, отсюда далеко, да они, между прочим, с Лукой Ивановичем приятели.
— Таких не бывает, — сказал я. — Бывают или моряки, или бездарности. Лука Иванович моряк.
— А порядок нужен, — упрямо повторила Нина.
— Даже там, где он есть, он тоже нужен, — сказал я. — Ему нет предела.
— Доживем до завтра, — примиряюще сказал Юра.
— Постараемся, — сказал я.
…Мы подходили к Сиднею рано утром. Едва вошли в залив Порт-Джэксон, как альбатросы исчезли, видимо посчитав, что там, где нет сильных ветров, им делать нечего… Еще не поднималось солнце и над заливом висел светло-синий с серебром туман, но, по мере того как мы продвигались вперед, он все более светлел и светлел, превращаясь в призрачную кисею, по не плоскую, а имеющую свою глубину.
