Артуро Перес-Реверте - Корабли на суше не живут
Так что если среди вас есть те, кому известен виски «Лох-Ломонд» и значение загадочного словосочетания «пулеметчик со слюнявчиком» и кому доведется прибыть в Париж на презентацию романа или еще зачем, оставьте Лувр на этот раз на растерзание японцам: никуда Джоконда не денется, дождется вас, как и панельные барышни с улицы Сен-Дени. Вместо этого… ну, вы уже поняли — отправляйтесь на площадь Трокадеро (там и станция метро рядом), в Морской музей, на выставку «Тысяча орудийных люков», открытую до 21 ноября. Не каждый день можно своими руками потрогать субмарину профессора Турнесоля.
Хорхе Хуан и память
Есть на белом свете такое, что примиряет меня со многими явлениями. И людьми. Я держу в руках «Завещание Хорхе Хуана», великолепно изданный каталог, который выпущен в свет попечением муниципалитета Новельды и Сберегательным банком «Медитерранео» — последний, я полагаю, всю затею субсидировал — по случаю открытия в этом городе постоянной экспозиции, посвященной памяти одного из самых достойных его сынов, видного ученого и мореплавателя XVIII века Хорхе Хуана-и-Сантасилья, человека, необыкновенно важного для понимания того времени, предтечи просветителей, которые время от времени поднимали и сейчас еще поднимают голову, давая нашей злосчастной стране шанс измениться к лучшему. До тех пор, разумеется, пока другие — всегдашние — не врежут дубинкой по башке этим самым просветителям (а то и вовсе отправят на тот свет), а дальше все пойдет своим чередом, с попами-мракобесами и политиками-неучами, столь же безграмотными, сколь и бессовестными.
Но я малость отвлекся. Итак, я говорил о Хорхе Хуане и о том, что муниципалитет Новельды отслюнил сколько-то (что само по себе диво дивное) на увековечивание его памяти, на восстановление исторической памяти, объясняющей настоящее и — леденящее кровь, нет? — будущее нации, у которой за спиной три тысячи лет истории. И потому заслуживает всяческого одобрения, что банк, вместо того чтобы по обыкновению кредитовать друзей-приятелей или финансировать строительство очередной гольф-площадки, как это повелось от века, вдруг раскошелился на нечто достойное, полезное и знаменательное. Ибо увековечить память человека, который вместе с Антонио де Ульоа оттеснил лягушатников на вторые роли, чтобы определить форму Земли, который дал толчок европейскому судостроению и заложил основы научной навигации, которому отдавали дань уважения даже враги — английский адмирал Хоу задержался в Кадисе, чтобы нанести ему визит и побеседовать, — это событие выходит далеко за рамки муниципального начинания. Для этой нашей Испании, родства не помнящей и не собирающейся помнить, это прямо поступок. Так что если вам случится проезжать через Новельду, окажите мне любезность, посетите городской дом-музей модернизма. Это хороший способ сказать спасибо.
Некая грустная ирония заключается в том, что добрые вести из Аликанте совпадают по времени с уничтожением в Картахене морских шлюзов, построенных тем же самым Хорхе Хуаном, кавалером и моряком. Потому что после того, как наша городская, с позволения сказать, голова Пилар Баррейро и ее как бы советники по как бы культуре — эти выдающиеся умы от Пепе, чьи действия наблюдая, неизбежно задаешься вопросом, окончил ли кто из них хотя бы среднюю школу, — в бесконечном своем невежестве и криворукости ради дизайна едва не разрушили город, порт и часть городской стены времен Карла III, на муниципальное добро наложил лапу наш военный флот и ничтоже сумняшеся обратил в щепы сокровище восемнадцатого века, самое передовое гидротехническое сооружение своего времени. Я говорю о первых морских шлюзах, не зависящих от приливов и отливов, — похожие были в Тулоне, но те мелели с отливом, — в которых уровень воды регулировался насосами, что избавило сотни приговоренных к галерам каторжников от вычерпывания воды вручную. Конструкция, чудесным образом сохранившаяся в течение двух с половиной веков, была размолота в труху испанской Армадой XXI века — удалось спасти только несколько обломков да часть креплений, — дабы освободить место под несколько новых причалов для подлодок. Нет, конечно. Надо же понимать, что сохранение уникального культурного наследия — ничто по сравнению с нуждами смелых — нет-нет, о чем это я, не смелых — бравых! героических! — защитников нашего морского господства, наших берегов, наших рыбаков и наших интересов. И что благодаря этим причалам, которые следует построить именно там и более нигде, мы будем наводить ужас на все моря, как это было до сих пор, и, если потребуется, смело — и рука у нас не дрогнет, и самая передовая, в лизинг приобретенная технология не подведет — торпедируем хоть марокканцев, хоть мерзавцев-англичан, хоть зарвавшихся наркоторговцев. В общем, всех, кто криво на нас посмотрит или посягнет на наше владычество. И снова повсюду взовьется наш глубокоуважаемый флаг.
Праздник святой
На днях я зашел в один из этих испанских средиземноморских прибрежных городков, типичный такой: белые домики, синий прибой. До сумерек было еще часа два, так что я пришвартовался, закрепил концы, грот скатал тщательно, чтобы он эдак фасонисто облегал гик, и устроился на корме почитать, наслаждаясь воздухом и пейзажем. И все было хорошо, и книжка обещала — это было старое издание «Матросской песни» Пьера Мак-Орлана, — как вдруг на всю гавань начинает громыхать развеселая летняя музыка, внимание, мол, почтеннейшая публика, наша коррида начинается. Ты спекся, бретланкастер, сказал я себе, захлопывая книгу. Поднялся на ноги, огляделся и убедился, что деваться мне и впрямь некуда. Был день Пресвятой Девы Хрензнаеткакой, местной святой покровительницы, и на одном из причалов уже разложили эдакую переносную арену, с воды на нее смотрели с лодочек и корабликов, а на суше возвели трибуну, и там уже сидели горстка туземцев и стадо возбужденных туристов в шортиках, и все выглядело так миленько, так празднично, как оно отродясь происходит в этих селениях. А по импровизированной арене под гогот и восторженные вопли почтеннейшей публики, в туче зудящего и язвящего двуногого гнуса метался неуклюжий и растерянный годовалый бычок.
Я уже говорил как-то и еще раз повторю — я люблю корриду. Правда, смотрю я ее больше по телевизору, но зато всякий раз, как мне предоставляется такая возможность. Кроме этого, каждое лето я неукоснительно езжу в Бургос к своему другу Карлосу Оливаресу, который водит меня на лучшие бои сезона. Ему я обязан одним незабываемым переживанием — года два назад я видел быка, переигравшего Энрике Понсе и оставшегося в живых благодаря своей доблести и отваге. Мне, повторяю, нравится бой быков, и тут, конечно, есть известное противоречие, потому что — клянусь моими свежепочившими близкими — животные мне куда милей подавляющего большинства людей. Даже не знаю, отчего мне так мила коррида. Может быть, это как-то связано с мыслями о цене жизни и смерти — поди разбери. Все мы умрем раньше или позже, но в настоящей корриде, на всамделишной арене у быка есть шанс дорого продать свою жизнь и забрать с собою тореадора. Со всеми потрохами. И, признаюсь, мне кажется справедливым, что тореро тоже рискует своей шкурой, — в любой момент он может оказаться на рогах, а на ноги иной уже и не встанет. Это логично и правильно — если, как говорят, бык рогат — тореро богат, за это следует платить. Тот, кто выходит к быку, вступает в игру и знает это. Таковы правила. И точно так же меня мало тронет, если во время забега пятисоткилограммовый бык выпустит кишки бегущему перед ним любителю острых ощущений, особенно если это будет какой-нибудь американец[41], которого никто сюда не приглашал, и потом где-нибудь в Бостоне на его могиле напишут по-английски «Здесь почиет м-м-м… чудак». В общем, если кто хочет пободаться с настоящим быком, пусть пеняет на себя.
