Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье (рассказы)
А потом эти бесчисленные вспышки свечения, вечно вырывающиеся из хаоса невидимого океана вокруг вас, внезапно обретают грозный характер, пугают вас; ибо любая из них может появиться после наката волны на невидимый берег какого-нибудь притаившегося в ночи ледяного острова… наполовину ушедшего под воду, неповоротливого и неодушевленного ледяного чудовища, скрывающегося за шумом волн, пытающегося незаметно подкрасться на траверзе к вашему клюзу.
Вы поднимаете инстинктивно руку в темноте, и крик «Лево руля» буквально дрожит на ваших устах, но потом вам все-таки удается удержаться от него и не предстать в глазах окружающих паникером, ибо теперь вы видите, что эта вспышка свечения, предвещавшая, казалось, встречу с АЙСБЕРГОМ, всего лишь одна из десятков тысяч вспышек морских огней, рождающихся и распространяющихся в окружающей ночной мгле в огромных валах морской пены.
И вновь в воздухе чувствуется тот адский запах льда, и холод, названный мною Холодом смерти, снова подкрадывается к вам из неизвестности ночи. Вы предостерегаете впередсмотрящих и матроса в «гнезде» и сами удваиваете заботу о тысячах человек, спящих столь доверчиво на койках под вашими ногами… вверяя вам — молодому человеку — собственные жизни… все. Они и это большое судно, стремительно и слепо плывущее в Ночи и через Ночные опасности, действительно находятся в вашей руке… минутная невнимательность, и тысяча смертей падет на голову сына вашего отца! Стоит ли тогда удивляться, что в такую ночь у вахтенного сердце от волнения не на месте! Четыре склянки! Пять склянок! Шесть склянок! И вот остался только час; однако к этому моменту вы уже, вероятно, чуть не отдали трижды старшине-рулевому приказ «право» или «лево» «на борт», но каждый раз воображаемый страх перед ночью, обманчивые огни на пене, адский ледяной запах и Холод смерти оказывались не настоящими на вашем пути Предвестниками бедствия. Семь склянок! И в тот момент, когда эти мелодичные, серебристые звуки проносятся от носа до кормы в ночи и утопают в реве ветра, вы замечаете, как что-то надвигается на нос по правому борту… Множество фосфоресцирующих огней на каком-то низком и скрытом в темноте морем предмете. Вы пристально смотрите на него в морской бинокль ночного видения, и, прежде чем впередсмотрящие успевают сообщить вам, вы все ПОНИМАЕТЕ. «Боже мой! — рвется крик из вашей души. — Боже мой!» И вы орете слова, от которых зависит жизнь и смерть тысячи спящих душ: «Лево на борт! Лево на борт!» Матрос в рулевой рубке подпрыгивает от вашего вопля… от его неистовости, а затем, утратив на мгновение присутствие духа, вращает штурвал не в ту сторону. Вы одним прыжком оказываетесь в рубке. Вокруг вас звенит стекло, но в тот миг вы не осознаете, что на ваших плечах повисла разбитая дверная рама рулевой рубки. Ваш кулак врезается под челюсть перепуганного рулевого, и вы хватаете свободной рукой рукоять штурвала и стремительно вращаете его к себе, и мотор ревет там, на своем месте. Ваш помощник, примчавшись, уже занял свое место у переговорного устройства, и в машинном отделении повинуются вашему приказу, отданному вами, когда вы впрыгнули в рулевую рубку… Но вы… ба, вы пристально вглядываетесь, как сумасшедший, в ночной мрак, ожидая удара левым бортом о нос чудовища, о могущественное воплощение ночи… В этот короткий промежуток времени секунды кажутся вечностью… И потом вы вслух, обращаясь то ли к ветру, то ли к ночи, произносите «слава богу!» Судно разминулось. И тысяча человек под вами по-прежнему мирно спят.
Новый старшина-рулевой «поднялся на корму» (как говорили в старину), чтобы сменить отстоявшего свою вахту матроса, и вы, пошатываясь, выходите из рулевой рубки, лишь теперь замечая, что вам мешает двигаться сломанная дверная рама. Кто-то, несколько человек, помогают вам снять ее, и ваш помощник смотрит на вас с каким-то странным уважением, которое не скрыть даже темноте.
Вы возвращаетесь на свое место, но вас, возможно, немного тошнит — несмотря на охватившую вас бурную радость.
Восемь склянок! И вот ваш собрат-офицер сменяет вас. Соблюдается привычная процедура, и вы спускаетесь с мостика по трапу к тем, кто спит внизу.
На следующий день тысяча пассажиров играет в те же игры, читает те же книги, беседует на те же темы, делает те же ставки и не обращает никакого внимания на то, что один из офицеров выглядит немного уставшим. Плотник поставил новую дверь, и некий старшина-рулевой больше уже никогда не встанет у штурвала. Что же до остального, то все идет своим чередом, и никто ничего не знает… Я имею в виду не из официальных кругов, пока странные слухи не просочатся через стюардов.
А один человек не опозорит имя сына своего отца гибелью тысячи человек.
А эта тысяча никогда не узнает. Помните об этом, вы, те, кто отправляется в море на плавающих, залитых электрическим светом дворцах из стали. И молча благословляйте этого спокойного, серьезного человека в синей опрятной форме на капитанском мостике. Вы, не задумываясь, вверяете ему свои жизни, и ни разу за все это время он не подвел вас. Теперь вы понимаете лучше?
Люди из водорослей
В ту ночь, когда я заступил на дежурство, на небе не было луны, и утопавшую во тьме верхушку холма освещал лишь свет костра. И хотя я не так уж и был напуган, я все же принял все меры предосторожности, которые пришли мне в голову, и развел довольно большой костер. Затем, прихватив с собой рапиру, я стал обходить лагерь. У гребня скал, защищавших нас с трех сторон, я останавливался, устремлял взор в темноту и прислушивался, хотя от последнего и было мало проку, поскольку постоянно ревущий в моих ушах ветер все заглушал. И хотя я ничего не увидел и не услышал, мною овладело странное беспокойство, заставившее меня несколько раз вернуться к гребню скалы; впрочем, я там так, несмотря на свои суеверные опасения, ничего не увидел и не услышал. И поэтому, решив не давать больше воли собственному воображению, я старался не приближаться к гребню и держался ближе к месту, возвышавшемуся над склоном, по которому мы спускались на остров и поднимались с него.
Затем, когда минула, возможно, первая половина моего дежурства, из густых зарослей водорослей с наветренной стороны донесся издалека звук, давящий мне на ухо, перерастающий в ужасный крик и вопль, а затем, угасая, превращающийся вдали в странные рыдания и наконец заглушаемый шумом ветра. Услышав столь страшный звук, несущийся из этой мерзости запустения, я был, как можно догадаться, несколько потрясен, но потом мне вдруг пришла в голову мысль, что этот пронзительный вопль доносится с судна, оказавшегося в плену водорослей, и я, немедленно подбежав к гребню скалы, возвышающейся над водорослями, уставился в темноту; теперь-то при свете костра, пылавшего внутри корабельного остова, я понимал, что этот вопль донесся откуда-то издалека по правую сторону от него, и более того, как подсказывал мне здравый смысл, его не могли издать те, кто был в нем, ибо сила их глоток не шла ни в какое сравнение с мощью дующего сейчас ветра. И поэтому я какое-то время стоял, нервно размышляя и вглядываясь в ночной мрак, и вскоре заметил на горизонте тусклый свет, и вскоре там показался верхний край луны, весьма приятное для меня зрелище; ибо я уже был готов разбудить боцмана и рассказать ему об услышанном мною звуке, но не решился, испугавшись, что буду глупо выглядеть, если ничего больше не произойдет. Затем, когда я наблюдал за восходом луны, вновь послышался тот вопль, напоминавший громкое рыдание женщины: он рос и крепчал, пока не прорезал с поразительной ясностью рев ветра, а потом медленно и, видимо, повторяясь, не смолк вдали, и я опять слышал одно завывание ветра.
