Алексей Новиков-Прибой - Ералашный рейс
— Отступаешь, чернильная душа? — кричат ему вслед матросы.
Долговязый рулевой, окруженный кучкою людей, наигрывает на балалайке и, гримасничая, подпевает:
Засвистал наш боцман в дудку,
Мы забыли про Машутку.
В толпе то и дело раздается раскатистый смех.
Ритмично плещется море, будто одобряя все слышанное, а вдали возмущенно гудит сирена.
Косырев и Галкин, взяв по чемодану, направляются на пароход. В это время, загораживая им путь, выступает из толпы женщина.
— Ну что, Гриша, уезжаешь, а? — спрашивает она, глядя прямо в глаза Косырева.
Косырев вздрогнул и, остановившись, опустил чемодан. Смотрит на женщину и не верит своим глазам: перед ним Феня. Восемь месяцев прошло, как он расстался с нею, уйдя в заграничное плавание, и уже начал было забывать про нее. Теперь вспомнилось все сразу. Вспомнилась молодая привлекательная девушка, служившая в горничных у одного морского капитана; вспомнились прогулки за город, где на берегу моря в одну из теплых летних ночей под шум волн она впервые отдалась ему…
— Да, уезжаю…
И, заметив плохое платье, землистый цвет лица, углубившиеся глаза, спрашивает:
— А ты больше не служишь?
— Нет, твое дитя вынашиваю!.. — твердо отвечает она, не сводя с Косырева глаз, полных презрения и ненависти.
Он смотрит на выпятившийся живот и, весь красный, опускает голову, точно подставляет ее под удары.
Галкин стоит в недоумении.
Мужчины и женщины окружают их, с любопытством следя, чем это кончится.
А Феня, никого не стесняясь, режет:
— Клялся ты мне, Гриша, помнишь? Обещал верным быть на всю жизнь. Где же твоя совесть? Морским ветром выдуло, а?
Слова ее, точно огнем, палят душу Косырева.
— Хулиган ты после этого!..
— Замолчи! Разнесу! — кричит он, сжимая кулаки.
Она подходит ближе, бледная, с перекошенным лицом.
— Стыдно, а? Ударь… Бей по этому месту… Тут твой ребенок. Бей, обманщик…
Сверкая глазами, она сильно хлопает ладонью по своему большому животу, а Косырев с испугом, не зная, куда взглянуть, просит:
— Отстань, Феня…
Толпа смеется, подзадоривает. Некоторые матросы ругают Косырева.
Феня хочет высказать всю обиду, что давно уже измучила ее сердце, но в голове все непонятно, точно захлестнула мутная волна. Шатаясь, она бессознательно цепляется за Косырева, а он, подхватив под руку, ведет ее в сторону, прочь от людей.
Галкин остается около чемодана.
Феня, опомнившись, рвется из рук.
— Успокойся, милая, зря это ты… Хочешь — денег дам?
Она выпрямляется и смотрит на него уничтожающе.
— Убирайся к черту! Не возьму я от тебя ни копейки. Лучше с голоду умру. Обманщик ты! Что ты со мной сделал?..
— Не сердись, Феня, подожди…
Но Феня, не слушая, кричит свое:
— Думала — нашла себе друга. Радовалась, души в тебе не чаяла… А тут вот что… Куда теперь денусь?.. Как буду жить? Для меня одна дорога — сделаться уличной девкой…
Она закрывает лицо, и, вздрагивая, горько плачет.
Косыреву вспоминаются проститутки, встреченные по дороге. Быть может, и Феню, мать его будущего ребенка, так же погонят на медицинский осмотр и так же будут издеваться над ней другие. И все через него, только через него! Что-то ударило в сердце, опрокинуло душу.
Он обнимает Феню, прижимает к груди.
— Нет, нет, не допущу до этого.
Феня не сопротивляется, почувствовала в нем прежнего друга.
— Гриша, ты только подумай… Дети без родителей… Доля-то их какая? Господи! И с твоим будет… Да, да…
Он просит не говорить так, чувствуя, как в груди у него все дрожит, точно натянутые струны. Наконец, тряхнув головою, решает:
— Эх, видно, судьба такая, жить нам вместе!..
В воздухе протяжно гудит пароход.
Галкин, видя, что Косырев все еще стоит с Феней, берет чемоданы и направляется к ним.
— Ну, пора.
— Нет, Савка, остаюсь. Давай извозчика.
— Почему?
— Через педелю на свадьбу милости просим.
Галкин смотрит удивленно, недоверчиво. Потом, поняв, одобряет:
— Правильно!
И вприпрыжку бежит за извозчиком…
А пароход уже отваливает, бурля воду большими тяжелыми колесами. С пристани, задерживая ход, тянутся за ним, как змеи, длинные канаты. На верхней палубе — матросы, веселые, радостные. Одни машут платками, смеясь, перекликаются с оставшимися на берегу; другие, собравшись в кучку, дружным хором поют морскую песню. Поют про свои скитания в далеких океанах, про отвагу моряков, что, схватившись с бурей, выходят победителями. Равномерно плещется море, а в его лучистом просторе, под прозрачно-голубым небом осени, далеко разносятся молодые крепкие голоса, исполненные верой в силу и смелость человека.
Косырева тянет к уплывающим, хочется слить с их голосами свой голос, но готов уже извозчик — надо садиться. Втроем едут обратно в город. Косырев бережно поддерживает Феню, а она, прижимаясь к нему, тихо плачет радостными слезами.
— Мы с тобой заживем… — говорит он, просветленный.
В последний раз оглянулся назад: уходит пароход в светлую даль полным ходом. На мгновение скользнула тоска, как черное облако. Но сразу же ликующая радость наполнила грудь.
Шалый
После обеда в сопровождении квартирмейстера явился он на канонерскую лодку «Залетную», стоявшую на малом рейде, и сразу же обратил на себя внимание всей команды.
Матросы только что кончили отдых и, залитые жгучими лучами весеннего солнца, перевалившего за полдень, распивали чай. В прозрачной синеве неба кое-где дремали белоснежные облака. Море, спокойное вдали, лениво плескалось и притворно ласково терлось о железо бортов судна. По рейду, разводя волну, проходили портовые буксиры, легко скользили ялики и шлюпки. Слышались гудки пароходов, выкрики людей, свистки капралов.
В ожидании старшего офицера, которому отправили препроводительный пакет, прибывший матрос, согнув в коленях ноги, опустив, как плети, длинные руки, стоял на шканцах, мрачный, неряшливо одетый в поношенное казенное платье. Был он худ, но широк костью и жилист, с плоским, как доска, смуглым лицом, на котором вместо бороды несуразно торчали два ненужных клока вьющихся волос, точно нарочно приклеенных к крупному подбородку. Голова, с которой съехала на затылок фуражка, обнажив покатый лоб, немного склонилась к правому плечу, а черные с вывороченными веками глаза, глубоко засевшие в орбитах, неподвижно глядели куда-то в сторону, широко раскрытые и мутные, точно у безумного.
Подошел старший офицер, лейтенант Филатов, сытый и аккуратный, в белом кителе и до блеска начищенных черных ботинках.
