Рафаэль Сабатини - Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник)
Он обратил внимание на то, что за три с лишним года, прошедших с момента их последней встречи в Лондоне перед тем, как он отправился во Францию, она стала зрелой женщиной, – все задатки, которые были в ней на девятнадцатом году жизни, теперь полностью раскрылись. Тогда ему казалось, что она не может стать более желанной, и тем не менее она стала; она была женщиной, общество которой дарит наслаждение, женщиной, которой надо поклоняться и служить и которая будет тогда источником вдохновения для мужчины и воплощением чести. А это, в представлении Марк-Антуана, и означало любовь.
Он был так поглощен созерцанием той, которую мысленно видел перед собой в течение всех трех лет испытаний, выпавших на его долю, что почти не обратил внимания на изумление и радость, с какими его приветствовали граф и графиня. И лишь когда граф отечески прижал его к сердцу, Марк-Антуан пришел в себя и кинулся целовать руки графини.
Изотта протянула ему руку. Ее дрожащие губы сложились в улыбку, но взгляд ее был печален. Он взял ее руку, которая оставалась холодной как лед; наступила пауза. Он ждал, что Изотта что-нибудь скажет, но она молчала, и он, наклонившись к ее руке, благоговейно поцеловал ее. Губы его почувствовали, как она дрожит; он услышал наконец ее голос, но если раньше он был мелодичен и весел, то теперь звучал подавленно и напряженно.
– Вы говорили, что, возможно, когда-нибудь приедете в Венецию, Марк.
– Я сказал, что обязательно приеду, если буду жив. И вот я здесь, – ответил он, радуясь, что она помнит его обещание.
– Да, вот вы и здесь, – произнесла она таким безжизненным тоном, что он похолодел. – Вы долго тянули с приездом, – добавила она, а ему слышалось: «Глупец, вы опоздали. Стоило ли в таком случае вообще приезжать?»
Взглянув на ее родителей, он увидел в их глазах сочувствие и даже тревогу. Доменико стоял в стороне, потупив взгляд и нахмурившись.
Затем графиня произнесла ровным и мягким тоном:
– Изотта изменилась, правда? Она повзрослела. – И прежде чем он успел высказать какие-либо комплименты в адрес ее дочери, графиня добавила, объяснив возникшую напряженность и превратив охватившие его сомнения в беспросветное отчаяние: – Она помолвлена и скоро выйдет замуж.
В наступившей тишине он почувствовал себя так же, как в тот день три года назад, когда Камилл Лебель, председательствовавший в Революционном трибунале Тура, вынес ему смертный приговор. Но сразу же, подчиняя себе чувство обреченности, явилась мысль, что он Марк-Антуан Вильер де Мельвиль, виконт де Со и пэр Франции, и что его происхождение, его кровь требуют, чтобы он высоко держал голову, не допуская слабости.
Он поклонился Изотте:
– Желаю счастья этому счастливейшему из смертных. Могу лишь молиться, чтобы он оказался достоин того благословенного дара, какой получает в вашем лице, дорогая Изотта.
Ему казалось, что он справился с этим хорошо и сказал все, что надо было сказать. Но у девушки почему-то был такой вид, будто она вот-вот расплачется. Он обратился к графу:
– Изотта сказала, что я затянул с приездом. Но в этом повинен не я, а обстоятельства.
Он вкратце поведал им о том, как ему удалось подкупить тюремщиков и бежать из Тура, как он вернулся в Англию, где долг заставил его вступить в войско эмигрантов, как он участвовал в проигранных ими сражениях на Кибероне и при Савенэ,[201] где его ранили, как впоследствии сражался в армии Шаретта[202] в Вандее вплоть до окончательного разгрома, нанесенного Гошем,[203] после чего два месяца назад он смог вторично выбраться живым из Франции и опять оказался в Англии. Поскольку поражение освободило его от выполнения воинского долга, он наконец получил возможность обратиться к осуществлению того, к чему давно стремился. Хотя ему поручили кое-какие дела, они не препятствовали достижению его личных целей.
Он предупредил их, что в интересах дела сократил свое имя до англизированного варианта Мелвилл и что он выступает в Венеции в качестве путешествующего английского джентльмена.
Он высказал им все это механически, ровным, безжизненным тоном, думая в это время совсем о другом. Он опоздал. Изотта воплощала для него все самое главное в жизни, а он, глупец, даже не подумал, что все, представлявшееся ему таким божественным и желанным, может достаться другому. И с какой стати он завел эти дурацкие разговоры о своей миссии, о служении монархическим идеалам, о борьбе с распоясавшимися силами анархии? Какое ему дело до всего мира с его монархиями и анархиями, если свет для него в этом мире погас?
Тем не менее, несмотря на вялость изложения, рассказ Марк-Антуана одним своим содержанием пробуждал в слушателях живой интерес. Его одиссея поразила их и вызвала сочувствие, их любовь и уважение к нему возросли еще больше. Что же касается миссии Марк-Антуана в Венеции, то этот вопрос особенно глубоко взволновал старого графа.
– Да поможет вам в этом Бог! – воскликнул он, вскочив на ноги с раскрасневшимся от избытка чувств лицом. – Нужно что-то делать, если мы не хотим быть стертыми с лица земли, если не хотим, чтобы слава Венеции, и так уже позорно запятнанная, погасла навсегда. На вашем пути возникнет немало препятствий: леность одних, малодушие других, корыстолюбие третьих, не говоря уже об этой заразе якобинства, разъедающей самые устои государства. Мы обеднели. Этот процесс, начавшийся еще двести лет тому назад, в последнее время ускорился из-за некомпетентности правительства. Наши владения, некогда простиравшиеся очень широко, ныне прискорбно сузились; наша мощь, позволявшая нам когда-то успешно противостоять Камбрейской лиге[204] и прочим завистникам, теперь утрачена. Но Венеция не умерла, и если мы соберемся, то можем вновь стать силой, с которой мир будет считаться. Мы переживаем критический момент своей истории. Будем ли мы повергнуты в прах или же найдем силы вновь подняться на вершину славы и стать такими же гордыми повелителями морей, какими были когда-то, зависит от того, хватит ли мужества и самоотверженности у тех, кто еще способен послужить отечеству. Среди нас еще немало отважных сердец, выступающих за вооруженный нейтралитет, который заставит уважать наши границы. Но в настоящее время в Совете преобладают люди, являющиеся в глубине души франкофилами, либо из лени предпочитающие переложить решение этого вопроса на Империю, либо бездушные скряги – Боже, прости их! – которые боятся потратить лишний цехин. К последним относится и сам дож, при всем его огромном богатстве. Да простит меня Господь, что я оскорбляю бранью нашего правителя, но Лодовико Манин[205] не тот дож, какой нужен в этот час. Нам нужен Морозини, Дандоло или д’Альвиано,[206] а не этот уроженец Фриули,[207] не способный быть истинным патриотом Венеции. Будем надеяться, что послания из Англии, как и добытые вами сведения о намерениях французов, помогут справиться с нашей задачей.
