Рафаэль Сабатини - Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник)
Он встал, наконец отбросив сдержанность, и в его приятном голосе послышалось эмоциональное напряжение:
– Вы видите во мне человека, обладающего большой властью и могущего использовать ее на благо и во зло. Однако в жизни существуют несколько вещей, которые я желаю, но не в состоянии получить. Одна из них – Сильвия Фаркуарсон. Своим притворным целомудрием эта девчонка доводит меня до исступления. Здесь мне и требуется ваша помощь.
Герцог умолк. Полковник уставился на него расширенными глазами, на его впалых щеках появился легкий румянец.
– Ваша светлость едва ли сказали достаточно, – холодно заметил он.
– Вы олух! Что я могу сказать еще? Неужели вам не ясно, что я должен положить конец этой ситуации, сломить мнимую добродетель, которая помогает этой шлюшке отталкивать меня?
Холлс усмехнулся:
– Это я хорошо понял. Что мне непонятно, так это моя роль. Быть может, ваша светлость выскажется яснее?
– Яснее? Ну что ж, я хочу, чтобы ее похитили для меня.
Они сидели, молча глядя друг на друга. Герцог тщетно пытался увидеть на бесстрастном лице полковника отношение к его предложению. Наконец Холлс презрительно скривил губы:
– Но в таких делах широкий опыт вашей светлости послужит вам лучше, чем я.
Возбужденный герцог понял его буквально, не почувствовав сарказма:
– Мой опыт понадобится, чтобы руководить вами.
– Понятно, – промолвил Холлс.
– Я объясню вам подробнее, в чем должна состоять ваша служба.
И Бакингем сообщил ему о доме на Найт-Райдер-стрит, который он теперь велел снять Холлсу. Сделав это, полковнику следует быть готовым доставить туда девушку вечером в следующую субботу, после последнего представления в Герцогском театре.
– Возьмите столько людей, сколько вам нужно, – закончил герцог, – и вам не составит труда подстеречь ее портшез, когда она будет возвращаться домой. Дальнейшие подробности мы обсудим, если вы согласитесь принять это поручение.
Полковник побагровел, чувствуя отвращение. Не справившись с гневом, он вскочил, глядя в глаза знатному развратнику, осмелившемуся хладнокровно сделать ему подобное предложение.
– Боже мой! – воскликнул Холлс. – Неужели ваши пороки ведут вас, как собака слепого?
Герцог отступил перед внезапной угрозой, прозвучавшей в голосе его гостя, сразу же облачившись в мантию высокомерия:
– Я предупреждал вас, что не потерплю никакого героического пафоса и чтобы вы не разыгрывали передо мной Бобадила. Вы просили у меня службы. Я объяснил вам, каким образом могу вас использовать.
– Службы? – задыхаясь от гнева, переспросил Холлс. – Разве это служба для джентльмена?
– Может быть, и нет. Но джентльмену, стоящему в тени виселицы, не следует быть слишком щепетильным.
Краска схлынула с лица полковника, в его глазах вновь появилось загнанное выражение. Герцог с трудом сдержал смех при виде того, как подействовало на гостя мрачное напоминание.
– Вы должны понять, полковник Холлс, что нельзя играть на расстроенной лютне. Вас возмущает пустячная услуга, которую я прошу мне оказать, хотя в обмен я предлагаю обеспечить ваше будущее. Вы сослужите службу не только мне, но и себе. Выполните мое поручение, и я ручаюсь, что не забуду о вас.
– Но это… это… – запинаясь, возразил Холлс. – Это задача для разбойников с большой дороги!
Герцог пожал плечами:
– Стоит ли беспокоиться о характеристиках? – Он снова изменил тон. – Выбор за вами. Фортуна протягивает вам в одной руке золото, а в другой – веревку. Я не навязываю вам решение.
Холлс разрывался между страхом и чувством чести. Он уже ощущал петлю на своей шее, видел, как его никчемная жизнь находит достойное завершение в Тайберне,[163] в руках Деррика.[164] Страх диктовал ему согласиться. Но его удерживали давние идеи, некогда вдохновившие его честолюбие и заставлявшие хранить честь незапятнанной. Смятенные мысли вызвали перед его глазами образ Нэнси Силвестер – такой, какой он видел ее в последний раз, выглядывающей из окна. Холлс представил себе стыд и ужас, отразившиеся на ее лице, если бы она узнала о гнусном деле, порученном ему – тому, кто гордо обещал завоевать для нее весь мир. Этот образ много раз за прошедшие годы удерживал его от искушения.
– Думаю, что я пойду своей дорогой, – промолвил полковник, поворачиваясь, чтобы уходить.
– И вам известно, куда она ведет? – осведомился герцог.
– Меня это заботит не более, чем яблочный огрызок.
– Как вам будет угодно.
Холлс молча поклонился и направился к двери, еле волоча ноги. Голос герцога остановил его вновь:
– Холлс, вы дурак.
– Это я давно знаю. Я был дураком, спасая вашу жизнь, а вы платите мне, как и следует платить дураку.
– Вы сами выбрали способ оплаты.
Видя, что Холлс все еще колеблется, герцог приблизился к нему, понимая, что если он не сможет сделать из полковника столь необходимое ему орудие, то найти еще кого-нибудь на эту роль будет нелегко. Поэтому Бакингем решил еще раз попытаться переубедить гостя, который явно не был тверд в своем решении. Он дружески положил руку на плечо Холлса, а тот, сжавшись под его прикосновением, не мог догадаться, что герцог, стремившийся превратить его в свое орудие, сам являлся слепым орудием судьбы, прокладывавшим путь к ее неведомым целям.
Пока герцог убеждал полковника, искушая обещаниями и пугая неминуемыми последствиями его отказа, Холлс задумался вновь.
Были ли его руки такими чистыми, жизнь такой непорочной, а честь такой незапятнанной, что он должен шарахаться от предлагаемой подлости, рискуя оказаться повешенным и четвертованным? К тому же объектом этой подлости является всего лишь театральная потаскушка, которая разжигает страсть герцога, надеясь в конце концов извлечь из нее как можно больше прибыли. Герцог, устав от ее уверток и капризов, решил поскорее закончить игру. Так обрисовал ситуацию сам Бакингем, и у Холлса не было причин не верить его словам. Девушка была актрисой и, следовательно, шлюхой. Пуританское презрение к театру и его обитателям – наследие времен республики – не позволяло ему в этом сомневаться. Будь она знатной леди и добродетельной женщиной, тогда другое дело.
Конечно, участие в подобном предприятии – невероятная гнусность, чтобы избежать которой, можно даже пойти на смерть. Но если объект его сам по себе достаточно гнусен, то, выходит, все дело в оскорблении его солдатской чести? То, что от него требовали, было достойно наемного головореза. Но разве быть повешенным не менее низко? Неужели он должен кончить жизнь на веревке ради девки с театральных подмостков, которую даже не знает?
