Юрий Рытхэу - Остров надежды
— Одобряют… — пояснил ему Павлов.
Это воодушевило Ушакова. Значит, люди поняли его правильно. Про себя он отметил, что надо срочно браться за изучение языка.
— Вы хорошо знаете, что случилось со зверем у ваших берегов. Его почти не осталось, потому что моржа и кита, тюленя и пушного зверя многие годы хищнически истребляли. Что брал белый человек, как вы называете американцев и нас, русских, от кита, например?
— Китовый ус, — напомнил Иерок. Он сам в свое время мечтал добыть большого гренландского кита, чтобы купить деревянный вельбот.
— А все остальное — мясо и весь жир, которым могло кормиться не одно такое стойбище, как Урилык, просто выбрасывалось, пропадало, — продолжал Ушаков. — А вы знаете, на что шел китовый ус?
— У нас из него делали полозья для нарт, рыболовную леску, на которую не налипал лед, разный инструмент, — сказал Иерок, который, если уж его позвали на помощь, старался как можно лучше выполнить свою задачу.
— А те, кто на мощных китобойных шхунах приходили сюда, вырывали китовый ус, чтобы делать из него… — Ушаков на минуту задумался, — каркасы для женских задов!
Павлов хоть и старался точно перевести сказанное, но тут все же растерялся. Иерок удивленно взглянул на Ушакова и спросил:
— Неужто у ваших женщин такие тощие зады?
— Зады обыкновенные, — принялся объяснять Ушаков, досадуя на себя за то, что уклонился от главной линии разговора, и забеспокоился: удастся ли выбраться из этого затруднения. — Но некоторым богатым женщинам хотелось, чтобы они выглядели еще пышнее, как бы толще.
— А для чего? — подала вдруг голос внимательно слушавшая умилыка Нанехак.
— Не иначе как для приманки, — высказал свое предположение Кивьяна. — Ведь для всего остального каркас не нужен! Он только мешает…
Кивьяна мог говорить об этом со знанием дела, ибо детей у него было множество, и жил он со своей женой душа в душу.
— Каким надо быть глупым мужчиной, чтобы попасться на такую приманку! — с презрением заявил Анакуль.
— От моржа брали только клыки и кожу, — продолжал Ушаков, осторожно пытаясь выбраться из опасного водоворота беседы. — А самое жизненно важное — тоже выбрасывали…
— А рыбу как ловили! — вспомнил вдруг Павлов. — Перегородят Анадырь и черпают все в свои кунгасы.
— Особенно японцы. Каждое лето пригоняли к нам тысячи рыболовов!
— Это был грабеж народных богатств, — подтвердил Ушаков. — Они брали то, что принадлежало по праву эскимосам и чукчам, что составляло основу жизни в этих краях. И теперь, когда вся земля и ее богатства принадлежат народу, такого больше не будет.
— Мы издавна так считали, — начал Иерок. — Вся земля, все, что ходит и плавает, принадлежит живущим на ней людям. И наверное, всем хватило бы мяса и жира, если бы не причуды белого человека…
Ушаков жалел, что сказал о применении китового уса. Это еще больше уронило в глазах эскимосов белых людей. Об этом его заранее предупредил Павлов, к которому местные жители относились с большим уважением, чем ко всем остальным. Ведь он жил их жизнью: охотился на морского зверя, держал собачью упряжку, не брезговал эскимосской едой. Вообще же эскимосы, впрочем, как и их соседи, чукчи, ставили белого человека гораздо ниже себя, считали его слабым, изнеженным, жадным и, самое главное, думающим только о том, как обмануть эскимоса, взять с него побольше и подешевле. Ни корабли, ни огнестрельное оружие, ни различные диковинные товары, изобретенные белым человеком, в расчет не принимались. И чукчи и эскимосы с удовольствием посмеивались над белыми, а если к тому же удавалось в чем-то перехитрить их, то это и вовсе вызывало всеобщее ликование.
— Это всенародная собственность, — сказал Ушаков как бы в поддержку Иероку. — Это естественно для человека, к этому и призывают большевики. Мы все вместе будем беречь зверей и птиц, чистоту рек и озер и эту, теперь нашу собственную, землю!
Когда Павлов перевел слова Ушакова, люди одобрительно закивали головами.
— А как же будет с теми, кто привык таким образом употреблять китовый ус? — с любопытством спросил Кивьяна.
— Обойдутся!
— А для тех, кто обойтись не сможет, китового уса хватит, — примирительно сказал Тагью, у которого хранился небольшой запас, и он собирался при удобном случае выменять его на брезент для нового паруса.
Дальше разговор пошел веселее и легче. Павлов и Ушаков уселись рядом за обеденный стол кают-компании, положили перед собой листы бумаги и принялись записывать, кому что надо из товаров.
Все брали примерно одинаковое количество сахару, чаю, табаку, муки, патронов, ткани на камлейки. Етувги получил в кредит новый американский винчестер и сильно обрадовался. Он больше ничего не хотел брать и только по настоянию жены взял немного сахару и чаю.
Молодой Таян вдруг попросил патефон.
— Очень мне нравится музыка из этого ящика.
— Патефон у нас только один, да и тот не продается, — сказал Ушаков.
— Жаль, — вздохнул Таян. — А мне так хотелось послушать музыку.
— Я научу тебя играть на мандолине, — пообещал ему доктор Савенко. — Никакого патефона тебе не понадобится.
Вскоре над палубными ярангами поднялись дымки костров: получив продукты, эскимосы поставили чайники и принялись жарить лепешки на нерпичьем жиру, хотя свежего печеного хлеба на пароходе было достаточно.
Ушаков заглянул в походную ярангу Иерока. Сам хозяин сидел на китовом позвонке, поставленном на крышку трюма, и крошил на доске острым охотничьим ножом листовой черкасский табак. Апар чинил гарпун, а Нанехак, обнаженная по пояс, месила тесто на длинном деревянном блюде. Ушаков, смутившись, хотел уйти, но его позвал Иерок:
— Заходи, заходи, умилык! Сейчас будут лепешки и будем пить чай. А то твой пароходный хлеб слабоват, да и запаха нерпичьего не имеет.
Пригнувшись, Ушаков вошел в ярангу и пристроился рядом с Иероком, стараясь не глядеть в ту сторону, где при свете небольшого костерка, разложенного на металлическом листе с загнутыми краями, ритмично, словно исполняя какой-то безмолвный ритуальный танец, двигалась Нанехак. Железные листы были срочно изготовлены в корабельной мастерской, чтобы эскимосы могли разводить на них свои домашние костры, без которых им не обойтись, хотя Ушаков и раздал всем им примусы.
В яранге не было полога, но в глубине Ушаков увидел разостланные оленьи шкуры, подушки и два серых солдатских одеяла, неизвестно как попавших сюда.
— А не хотелось бы вам, Иерок, поселиться в настоящем деревянном доме? — спросил Ушаков, оглядевшись.
— Каждый живет так, как привык, — ответил старик. — Как я стану жить в деревянной яранге? Там не разложишь на полу костра, не повесишь полог, да и пространства много — холодно…
