Джон Пристли - Затерянный остров
На следующий день состояние коммандера не изменилось, в себя он так до конца и не приходил. Друзья сделали что могли — при участии Первиса, который любезно предлагал помощь. Все понимали: исход невидимой битвы, идущей где-то в теле коммандера, от их действий не зависит больше никак. В какой-то момент температура подскочила почти до сорока одного, но к вечеру спала. Падала она всю ночь, продолжила снижаться и утром, которое ознаменовалось сильным ливнем. Несколько часов затем коммандер проспал самым обычным здоровым сном и проснулся в полном сознании — тихий, отрешенный, безмерно уставший.
— Ну, коммандер, сегодня вы молодцом, — заявил Рамсботтом. За эту ночь он тоже осунулся, под глазами набухли большие фиолетовые мешки.
Коммандер медленно-медленно покачал головой:
— Нет, вряд ли. Боюсь, что нет.
— Глупости! Вид у вас куда бодрее. Согласитесь, Дерсли.
Коммандер плавно перевел взгляд с Рамсботтома на Уильяма, потом обратно.
— Доставил я вам хлопот, друзья. Простите.
Оба в один голос заверили его, что никаких хлопот не было.
— Что это за шум?
— Дождь. Льет как из ведра. Ни зги не видно.
Коммандер кивнул, потом еще и еще раз, словно мысль о сильном ливне доставляла ему тайное удовлетворение. Тяжело дыша, он заговорил снова, так тихо, что друзьям пришлось наклониться ближе.
— Посмотрели статуи, Дерсли?
— Нет, еще нет, — ответил Уильям беззаботным тоном, который стоил ему невероятных усилий. — Дождусь вас, коммандер, вместе и посмотрим.
Губы коммандера искривила улыбка.
— Не ждите. Долго будете ждать. Долго-долго…
Минуту-другую все молчали, и казалось, обреченная тишина, прерываемая лишь барабанной дробью дождя за единственным холодным окном, поселилась в этой комнатушке навечно. Уильям хотел сказать что-нибудь — что угодно, лишь бы развеять злые чары, но ничего не шло на ум.
— Кстати! — наконец воскликнул Рамсботтом с напускным и насквозь фальшивым оживлением. — А что, если…
Он осекся, уловив едва заметный жест коммандера. Тот заговорил, но голос послышался не сразу, возвращаясь неуверенно, постепенно.
— Пожалуйста, кто-нибудь… У меня в вещах молитвенник — я его везде вожу с собой, — он точно там есть. Принесите его, пожалуйста, положите рядом. Я почитаю позже. Надо перечитать. Не сейчас, потом. Сейчас темно, а я устал. Посплю, наверное.
— Правильно, — кивнул Рамсботтом. — Поспите. А потом проснетесь отдохнувшим и почитаете в свое удовольствие. Если сами не захотите, мы вам почитаем — нам полезно, особенно Дерсли.
— Вы хороший друг, Рамсботтом. Вы оба хорошие друзья, — прошелестел коммандер невнятно.
Он проспал до середины дня, и когда проснулся, оба находились рядом. Глаза коммандера открылись, голова качнулась вперед, губы шевельнулись — друзья уже хотели заговорить с ним, но голова откинулась назад каким-то механическим движением, а пальцы вцепились в одеяло. Уильям с Рамсботтомом еще долго не могли поверить, что он мертв.
4
Они попрощались с коммандером на крошечном погосте — высоком травянистом уступе, где вечно дул соленый океанский ветер, наполняя воздух гулом и брызгами. Не укладывалось в голове, что теперь их будет двое, а не трое. Казалось, коммандер вот-вот выйдет из-за очередной скалы. Первые несколько дней Уильям и Рамсботтом пытались унять острую боль в сердце разговорами о почившем друге, однако эта неожиданная потеря, вместо того чтобы сплотить их, наоборот, только разобщала. Вечера они обычно проводили вместе, но это потому, что приходил Первис, и они втроем играли в карты, низко склоняясь над столом в узком пятне света и лениво шлепая засаленных королей и дам на клетчатую скатерть. Днем же они разбредались в разные стороны. Рамсботтом заметно постарел и растерял изрядную долю своей жизнерадостности. Весь он как-то обрюзг, лицо стало одутловатым, большую часть дня он дремал в бунгало. Повезло еще, что спиртного на острове почти не водилось, иначе Рамсботтом заспиртовался бы живьем. Он и так пил сверх меры. Глядя, как опустившийся Рамсботтом неприкаянно слоняется по бунгало, Уильям с болью вспоминал того деятельного балагура, с которым познакомился в Лагмуте. Казалось, коммандер дисциплинировал его и сдерживал, а теперь, когда коммандера не стало, Рамсботтом махнул на себя рукой.
В Уильяме же, напротив, проснулась целеустремленность и предприимчивость. Первис добыл ему смирную лошадку, и после нескольких осторожных и довольно удачных экспериментальных выездов в непривычно высоком мексиканском седле Уильям стал наездником и занялся изучением острова. Каждый день, если позволяла погода, он отправлялся на верховые прогулки — иногда с Первисом, но чаще, особенно в последние недели, в одиночку. И все равно, осматривая все, что подлежало осмотру, сытно питаясь и отлично высыпаясь, страдая от мух днем и комаров ночью, эти семь недель Уильям жил словно во сне. Из множества глав его тихоокеанского приключения именно эта, посвященная ожиданию шхуны до Таити на острове Пасхи, казалась впоследствии самой далекой от действительности. Он ходил все это время будто в легком дурмане. Много лет спустя, когда самые далекие и невероятные из атоллов или Маркизов по-прежнему всплывали в памяти отчетливо и ярко, остров Пасхи вел себя так, словно и не попадался на его пути вовсе. Уильям рассказывал о нем неуверенно, будто боясь небезосновательных обвинений в вымысле. Конечно, кататься верхом по таинственному нелюдимому острову было странно само по себе, однако совсем не в этом крылась причина иллюзорности, а в самом Уильяме. Он жил наполовину, словно оледенев изнутри и плутая в собственноручно созданном тумане.
Каждый день, и в ясную погоду, и под низко нависшими тучами со шквалистым ветром, Уильям ездил либо к погребальным платформам на южном и восточном побережьях, либо в каменотесную мастерскую на Рано-Рараку с ее удивительной аллеей поваленных статуй. Сами статуи, встречавшиеся на острове повсюду, но больше всего на склоне вулкана Рано-Рараку, стали привычными спутниками, не теряя при этом мистического флера. При внешнем сходстве — плоская голова, выдающийся нос, короткая верхняя губа, вытянутый подбородок — они отличались друг от друга, как родственники внутри одной семьи. Уильям мог часами рассеянно смотреть в их темные глаза. Чаще всего статуи притворялись обычным потемневшим от непогоды камнем, неотличимым от многочисленных скал, окруженных морем высокой травы. Но временами они вдруг оживали, превращаясь в великанов, замурованных по самую шею в каменный склон, — казалось, они вот-вот поведут гигантскими плечами и, обрушивая каскады земли, поднимутся во весь исполинский рост, величественные и грозные.
