Генри Торо - Американская повесть. Книга 1
Это был капитан Литлпейдж. Мне и раньше случалось его видеть — в запертых окнах его дома маячило порой за стеклом бледное старческое лицо, но ни разу я не видела его на улице, как сейчас. Когда же я принималась расспрашивать о нем миссис Тодд, та только с грустью покачивала головой, отвечала коротко, что теперь он уже не тот, что раньше, и таинственно умолкала, как будто и капитан принадлежал к числу столь ревниво оберегаемых ею профессиональных секретов, — вроде той травки, что росла в излюбленном улитками уголке сада и назначенье которой мне так и не удалось у нее выпытать, хоть и я подглядела однажды, как миссис Тодд собирала ее ночью при луне, словно то было некое волшебное зелье, а не просто лекарство, как, скажем, широкие блеклые листья бедренца.
Сейчас я видела, что она старается не отставать от более легкого на ногу капитана. Тот больше всего походил на какую-то странную человеческую разновидность кузнечика. Сзади за этой парой поспешала маленькая, плотная, нетерпеливая особа, которая состояла у капитана домоправительницей и, по мнению миссис Тодд и других соседок, не слишком усердно исполняла свои обязанности. За глаза, во время доверительных своих бесед вполголоса, они называли ее не иначе как «уж эта, прости Господи, Мэри Гаррис», но в лицо всегда обращались к ней с нарочитой почтительностью.
Дальше виднелись укрывшиеся в заливе островки, а затем к югу и к востоку до самого горизонта — безбрежный океан; и перед лицом таких просторов жалкой и беспомощной казалась крохотная процессия, ползущая по краю скалистого берега. Было начало июля, день стоял солнечный и яркий, ни единого облачка в чистом высоком небе, ни единой морщинки на морской глади. Певчие воробьи заливались такой ликующей песнью, словно были уверены в своем бессмертии и презирали тех, кто способен столько забот уделять такой мелочи, как конец земного существования. Я все стояла у окна и смотрела, пока похоронная процессия не завернула за выступ берега и не исчезла из величавого пейзажа так бесследно, словно нырнула в пещеру.
Часом позже я сидела, склонившись над своей рукописью. В комнату время от времени залетали пчелы и, принимая меня за врага, начинали сердито кружить над моей головой; но я брала со стола указку и строгим постукиванием призывала их к порядку, как расшалившихся школьников, а иногда с помощью той же указки отгоняла их от чернильницы, к которой они неудержимо стремились; я купила чернила в местной лавочке и слишком поздно заметила, что они надушены бергамотом, как бы для того, чтобы этим благоуханьем освежать многотрудные головы усердных писцов. Одна такая многотрудная голова очень плохо работала сегодня. Где-то поблизости то и дело позвякивал овечий колокольчик, и этот звон уводил за собой мои блуждающие мысли. Писанье мое не подвигалось; фразы не хотели укладываться в эти ласковые летние ритмы. Впервые за все пребывание здесь я затосковала по собеседнику, по весточке из далекого мира, мною, казалось, почти позабытого. Недавние похороны оставили какую-то ранку в моей душе. Меня осаждали сомнения: не следовало ли мне пробыть там до конца, вместо того чтобы убежать тотчас после отпевания? Быть может, парадное платье, надетое мною для этого случая, было причиной столь странного перелома чувств. Так или иначе, но в этот день я ощутила сама и напомнила своим друзьям, что в Деннет-Лендинге я чужая.
Я вздохнула и снова обратилась к недописанной странице.
ГЛАВА 5
Капитан Литлпейдж
После этого прошло много времени; час — это долгий срок в таком тихом приморском городке, где ничто не стремится похитить у тебя даже самое краткое мгновение. Я наконец с головой ушла в работу, как вдруг за окном послышались шаги. Нижнюю дорогу с верхней соединяла крутая тропинка; мне ее показали дети, и я часто взбиралась по ней, чтобы сократить путь. Но мне казалось, что для миссис Тодд она чересчур трудна, и если моя хозяйка избрала теперь этот способ сообщения, значит, я очень уж спешно ей понадобилась. Я продолжала торопливо писать, чувствуя, что на мою сокровищницу времени готовится нападение, а шаги слышались все ближе, потом панически забренчал колокольчик, словно кто-то взмахом палки обратил в бегство его носителя. Тут я подняла голову и увидела, что мимо ближнего окна прошел капитан Литлпейдж; а через секунду раздался осторожный стук в дверь.
— Войдите, сэр, — сказала я, вставая ему навстречу, и он вошел с учтивым поклоном. Я спустилась со своего возвышения и предложила ему стул у окна, на который он немедленно и уселся, так как, видимо, совсем обессилел после крутого подъема. Затем я вернулась за учительский стол, а капитан, таким образом, оказался в более скромной позиции школьника.
— Вам бы следовало занять почетное место, капитан Литлпейдж, — сказала я.
— То скромный уголок, но красоты
Многообразье здесь открыто оку,[94] —
продекламировал он, глядя в окно на залитые солнцем лесистые склоны вдоль берега. Потом обратил взгляд ко мне и стал осматривать комнату, улыбаясь от удовольствия, как ребенок.
— Это из «Потерянного рая», величайшей поэмы в мире, — продолжал он. — Вам, вероятно, знакомы эти слова? — Я кивнула. — По-моему, ничто не может сравниться с «Потерянным раем» — там все так возвышенно, так величаво! Шекспир, конечно, великий поэт; он верно изображал жизнь, но он часто бывает груб и несдержан.
Мне вспомнилось теперь, что миссис Тодд однажды отозвалась о капитане как о человеке, перегрузившем свой мозг неумеренным чтением, и даже намекнула, что на него иногда «находит», подразумевая под этим какие-то припадки загадочного характера. Я с любопытством посмотрела на капитана. Что, собственно, привело его ко мне? Внешность у него была приятная, даже обаятельная: худое лицо с тонкими, благородными чертами, но изможденное и грустное, так что вы сразу догадывались при взгляде на него, что это очень одинокий человек, которому много пришлось страдать от непонимания окружающих. Одет он был с такой изысканной тщательностью, словно являлся предметом забот со стороны пожилых незамужних сестер; но я знала, что Мэри Гаррис — женщина совсем простая и такое изящество в одежде не могло быть плодом ее стараний; очевидно, капитан сам следил за своим туалетом. Сейчас он сидел молча, выжидательно поглядывая на меня. Длинная его голова и тощее, сухое тело опять навели меня на сравнение с кузнечиком, и я подумала, что такой человек вряд ли способен размеренным шагом пройти свой жизненный путь; скорее всего, он будет двигаться причудливыми скачками. Но в настоящую минуту у него был такой серьезный вид, что я постаралась сдержать полет своей фантазии.
