Александр Дюма - Мадам де Шамбле
Я написал г-ну Лубону, что собираюсь уехать из Франции в дальние края на неопределенный срок, и попросил его открыть мне на полгода кредит в размере ста тысяч франков на лондонскую фирму Беринг и К±. Я обещал написать ему снова через год или два, если мне понадобится продлить этот кредит. Кроме того, я послал нотариусу что-то вроде завещания, согласно которому, в случае моей смерти, все мое состояние переходило к Альфреду де Сеноншу, так как даже дальних родственников у меня не было.
Я намеревался также оставить сорок тысяч франков Грасьену и его жене. Когда я закончил писать и складывал обе бумаги, вошла Зоя. Она сообщила, что г-н де Шамбле только что послал на почту за лошадьми, чтобы отправиться в Париж в десять часов.
Грасьен подтвердил это. В половине десятого я услышал звон бубенцов почтовых лошадей и ровно в десять — стук колес экипажа, увозившего графа.
Я ждал только этого отъезда. Спустившись, я попросил у Грасьена молоток и долото. Добрый малый посмотрел на меня с удивлением, как бы спрашивая: «Для чего?»
— Вы пойдете со мной, Грасьен, — сказал я.
— А я, господин Макс? — спросила Зоя.
— Ты тоже, дитя мое, если хочешь.
Супруги молча и понимающе посмотрели друг на друга.
Мы вышли через садовую калитку и вскоре оказались на кладбище.
Я направился прямо к плите, лежавшей на могиле Эдмеи.
Грасьен и Зоя снова понимающе переглянулись — они догадались о моих намерениях.
Я приподнял надгробный камень в одиночку, чувствуя в себе огромную силу. Грасьен установил подпорки, которые должны были унести на следующий день.
— Садитесь на ступеньки и подождите меня здесь, — сказал я.
Зоя взяла меня за руку и спросила с испугом:
— Что вы собираетесь делать?
— Ты помнишь те два слова, что Эдмея произнесла перед смертью?
— «Макс» и «волосы»!
— Графиня завещала мне свои волосы, Зоя, и я собираюсь исполнить ее последнюю волю.
— Вот ножницы и ключ, господин Макс, мы должны считаться с желанием госпожи.
Вспомнив слова, начертанные Вами на двери дома моей матери, двери, которую тоже затворила смерть, я прошептал:
— Да будет так!
Затем я спустился по ступеням в склеп, открыл дверь и вошел, оставив ключ снаружи. Мне нечего было бояться: Грасьен и Зоя находились рядом.
Все в склепе было так же, как и в тот вечер, когда я там был: лампада на потолке, статуя Богоматери на алтаре и диван, прислоненный к стене напротив двери; на нем мы сидели с Эдмеей и долго беседовали.
Не было только ее, живой, а был гроб, и в нем она, мертвая.
И мое сердце было то же, но разбитое скорбью.
Как ни странно, при виде этих предметов, навевавших столько воспоминаний, я не пролил ни единой слезинки, испытывая непонятное воодушевление — казалось, надо мной была распростерта Божья длань.
Целуя ноги Пресвятой Девы, которые столько раз целовала Эдмея, я не смог удержаться от печальной улыбки. Стоило ли так верить в этот святой образ и поклоняться ему, чтобы в двадцать два года, на заре счастья, уснуть у этих ног вечным сном, оставив все дорогое в прошлом?
Я подошел к гробу, стоявшему на дубовых козлах и покрытому черным бархатом.
Я поднял покрывало, обнажив гроб.
Он был сделан из эбенового дерева; на крышке было выведено серебром имя моей возлюбленной — не супружеское, а девичье:
ЭДМЕЯ ДЕ ЖЮВИНЬИ
Направляясь сюда, я опасался, что меня охватит суеверный страх: не кощунственно ли было тревожить покой усопшей, явившись с мирскими помыслами?
Однако я испытывал глубокое удовлетворение от того, что сдержал слово. Кроме того, мне предстояло вновь увидеть свою возлюбленную, прежде чем ее коснется тлен, увидеть Эдмею во всей красоте и величии смерти и навсегда сохранить этот образ в своей памяти.
Приставив к стыку двух частей гроба долото, я ударил по нему молотком. Долото вошло внутрь, и я поддел им крышку гроба.
Казалось, сам Бог вдохновляет меня на это нечеловеческое деяние, придавая сил и уверенности; мне казалось, что вместе со светом и воздухом я вдыхаю жизнь в тело любимой!
Удары молотка следовали один за другим, и дерево жалобно скрипело. Наконец, доски разошлись, открылось достаточно широкое отверстие, и мне удалось просунуть внутрь руку. Нажимая с одной стороны и дергая с другой, я оторвал крышку гроба, которую Грасьен постарался прибить намертво.
Увидев свою возлюбленную, я замер и перестал дышать.
Она показалась мне еще прекраснее, чем была прежде, как бы преображенной неземным сиянием, что исходило от нее.
Эдмея лежала в белом подвенечном платье среди еще не увядших цветов, и их резкий аромат смешивался с исходившим от нее нежным благоуханием. Она покоилась на черных атласных подушках и держала в сложенных на груди точеных руках серебряное распятие.
Ее длинные, роскошные волосы, которые она завещала мне в память о нашей любви и за которыми я пришел, струились золотистыми волнами по черному бархату, закрывая все ее тело.
Когда я увидел свое утраченное сокровище, мое сердце мучительно сжалось, и я принялся страстно взывать к Богу, вопрошая, почему на мою долю выпало столько страданий. Слезы хлынули из моих глаз, и рыдания стали сотрясать грудь. Не в силах сопротивляться более мрачному влечению, вопреки смерти, а может быть, и благодаря ей воздействующему на меня, я наклонился и поцеловал Эдмею, как бы стремясь сломать роковую печать, которой кончина скрепила ее уста.
Едва лишь я прикоснулся к любимой, как отпрянул от нее с криком… Мне почудилось, что губы Эдмеи трепещут, как в те безумные ночи любви, когда она повторяла, осыпая меня поцелуями: «Я люблю тебя!»
Это ощущение было до ужаса правдоподобным!
Я застыл с остекленевшим взором, прислонившись к стене и бормоча:
— Эдмея! Эдмея! Эдмея!
И тут дверь склепа распахнулась.
Зоя и Грасьен услышали мой крик и поспешили в склеп, опасаясь, что со мной случилась беда.
— Оставьте меня! — воскликнул я. — Оставьте меня! Они повиновались. Однако холодный ночной воздух, ворвавшийся сквозь приоткрытую дверь, остудил мой разгоряченный лоб.
Я не понимал, сон ли это или явь? Я огляделся, и мой взгляд остановился на Богоматери: она, казалось, улыбалась мне.
Я упал перед статуей на колени и, воздев глаза, взмолился с отчаянием:
— О Пресвятая Дева, о святая Мадонна, Матерь Божья, источник всех радостей, утешительница всех печалей, ты видишь, как я страдаю, сжалься же надо мной!
Воцарилась тишина. Я ждал с простертыми кверху руками, не сводя взгляда с Богоматери. Мне думалось, что подобные терзания и вера заслуживают чуда.
Внезапно посреди безмолвия прозвучал слабый, как легкое дуновение ветерка, голос, окликнувший меня по имени.
