Мор Йокаи - Когда мы состаримся
Оба уже на краю.
Тогда, левой рукой подхватив внезапно разбойника ниже пояса, Лоранд приподнял его и, крутанув в воздухе, перебросил через голову.
Акробатический этот номер стоил такого напряжения, что Лоранд сам кувырнулся навзничь. Но цели своей достиг. Вскинутый в воздух, разбойник на минуту потерял соображение и выпустил руку Лоранда, пытаясь перехватить его за волосы. Этого было довольно, чтобы отшвырнуть Котофея, — и он с размаху плюхнулся в известь.
Моментально вскочив, запыхавшийся Лоранд в изнеможении прислонился к дереву, ища его глазами и не находя.
Минуту спустя из ямы вдруг поднялось белое страшилище. Выкарабкавшись на противоположную сторону, оно с леденящим душу воем ринулось прочь. И ещё долго застывший в оцепенении Лоранд слышал доносящийся со двора, с улицы невообразимый рёв, постепенно затихавший в отдалении.
XXIX. Паук в своём углу
В полдень того же дня гадавшая Ципре на счастье старуха цыганка пробралась во двор к Шарвёльди, застав хозяина наружи на галерее (благодаря чему собаки её не растерзали тут же на месте).
— День добрый, удачи вашему благородию, всех благ земных и небесных!
— Ох ты, ох ты! Ты бы лучше преисподнюю сюда приплела! — выглянула Борча с кухни. — А реки да моря чего же позабыла — рыбы нам побольше пожелать? Как мы без рыбы-то, у нас она по два раза на неделе!
— Добрый день, сестрица! — ответил хозяин приветливо.
Ну кто в самом деле обижается на шпильки старой экономки?
— Ещё сестрицей паршивку величает! — вскинулась та. — То-то почтенная родня, охо-хо.
— Ну, с чем пожаловала, сестрица Марча?
— Чича примаш[174] прислал передать, что вечером с дюжиной музыкантов явится, ручки-ножки целую вашему благородию. Так чтобы задаточек заранее бы получить — за провоз заплатить. И ещё, — со льстивой вкрадчивостью закончила цыганка, — поросёночка бы на ужин, ежели можно.
— Ладно, хорошо, Марча, сестрица, — ответствовал Шарвёльди милостиво, — и денежки будут, и поросёночек. Всё будет. Заходи под вечерок.
Такая широта, однако, никак не вязалась с его постоянными привычками. И все его черты любопытным образом противоречили сказанному, выдавая отчаянную борьбу низкой скаредности с этим противоестественным приступом великодушия.
Цыганка, усердно благодаря, приложилась к барской ручке. А сударыня Борча сочла, что пора наконец поставить вопрос о доверии в ответ на все эти поблажки и потакания. Со сковородкой в одной руке и поварёшкой в другой выступила она с кухни — и следующим, воистину венгерским, «qou-usque tandem»[175] начала свою катилиниаду:
— Да уж не чертяка ли сам вселился в ваши ненасытные утробы? Когда же вы налопаетесь наконец? Когда услышу я от вас: сыты, мол, больше не хотим? А вы-то, ваше благородие! С тех пор как на молоденькой женились, лучшего места не находите для ваших денежек, чем цыганский карман?
— Не слушай её, Марча, — снисходительно сказал барин, — такая уж у неё привычка. К вечеру приходи и получишь поросёнка.
— Поросёнка? — возмутилась экономка, и даже кружевные оборки у неё на чепце затряслись от негодования. — Где это нам поросёнка взять, интересно! Будто мы не подали уже гостям дорогим всех, которыми две наши матки опоросились.
— Есть ещё один, — невозмутимо возразил Шарвёльди, заводя глаза так высоко, что зрачков почти не стало видно. — Если поискать, одного-то уж как-нибудь найдём.
— Ну нет, своего я не отдам! — запротестовала экономка, изо всех сил сжимая горячую сковородку с поджаренной мукой. — Ни ради спасения цыганской души! Моего ручного пёстренького поросёночка? Которому я сама ушки поразрезала, чтобы от остальных отличить? Которого хлебцем да молочком выкормила? Нет уж, моего вы не попробуете. Моего не отдам!
— А я и не буду вас спрашивать, — возразил Шарвёльди жёстко.
— Не будете? Как, ваше благородие! Не будете, когда сами мне его подарили, ещё вот такого, с рукавичку? И теперь у меня же отымать?
— Ну, перестань, дам другого, побольше.
— Не надо мне ни другого, ни побольше, не барышница я, не перекупка! Мне моего оставьте, которого я хлебцем да молочком выкормила. Хлебушек сама ему разжёвывала, молочко у себя отнимала. За стадо свиней его не отдам! А как привык-то ко мне: позовёшь — сломя голову бежит и за передник ну теребить, играть со мной. А умный-то — и не поросёнок будто, а ребёнок настоящий.
Борча всплакнула даже. У неё всегда бывала какая-нибудь любимая животина. Это не редкость среди старых челядинок, которые букой глядят на весь белый свет, а какую-нибудь курицу, растимую на убой домашнюю скотину пригреют, приручат и тронуть потом не дают, пряча, укрывая, самые невозможные, самые хитроумные предлоги выдумывая, чтобы уберечь от гибели, пока не знающий пощады жестокосердый хозяин единственного любимца на вертел не пошлёт. То-то слёз бывает! И уж конечно, ни кусочка такого изуверского жаркого не отведает потом бедная, смешная, старая, сварливая служанка.
— Замолчи, Борча! — вскинул голову Шарвёльди, прибегая к своему авторитету хозяина. — Делай, что велят! Пойдёшь поймаешь и отдашь Марче.
Поросёнок, не подозревая об опасности, бродил себе по двору.
— Я — ловить? Вот не буду, и всё! — взорвалась Борча.
— Ну так Марча поймает.
Цыганка не заставила себя упрашивать, присела на корточки, сняла с руки корзинку и, потряхивая ею, принялась твердить известное на скотных дворах заклинание: «Хрюша, хрюша, на, на, на!»
Но и домоправительница при виде столь злостного покушения не осталась безучастной, прибегнув тотчас же к контрзаклинанию: «Пшёл, пшёл!» Невзирая на топающего ногами хозяина, который усмотрел в том прямое неповиновение, попыталась она сковородкой и поварёшкой отогнать своего питомца подальше.
Обе старые женщины пустились гонять поросёнка взад-вперёд по двору, одна — приманивая, другая — стараясь отпугнуть.
Но, сунувшись было несколько раз в спасительные заросли шпината, глупая тварь, — вот она, благодарность приёмышей! — предпочла приманку соблазнительницы предостережениям благодетельницы и с задранным кверху пятачком кинулась посмотреть, что там, в потряхиваемой корзинке.
Цыганка мигом цапнула поросёнка за заднюю ногу.
Борча отчаянно вскрикнула, Марча засмеялась торжествующе, а поросёнок перекрыл обоих своим истошным визгом.
— Прирежь его поскорей, чтоб не визжал так! — крикнул Шарвёльди цыганке. — Что за дикий шум из-за какого-то поросёнка!
— Не режь, не режь, погоди! — срывающимся голосом возопила в исступлении Борча. — Не могу я слышать, как он голосит.
