Нина Соротокина - Канцлер
— Никак нет, для меня вы светлость, поскольку пострадали безвинно.
Бестужев с удивлением посмотрел на сержанта. Что это он разоткровенничался? На шпиона, которого Шувалов задумал втереть в доверие, явно не похож. Бестужев плохо представлял, как должен выглядеть человек, которого позднее стали называть подсадным, но чувствовал — как-то не так, во всяком случае без этой голубоглазой улыбки.
— Я переведен сюда сегодня утром и буду у вас с моим отрядом неделю, — продолжал Колышкин, вдруг переходя на свойский шепот, хотя таиться ему было совершенно не от кого.
— Почему именно неделю?
— Потому что нас больше чем на неделю не определяют. Начальство боится сговора в интересах подследственного. Когда человека долго охраняешь, то привыкаешь к нему, — добавил он доверительно и спросил: — Дозвольте сесть?
Смотрящий поверх очков Бестужев величественно кивнул.
— Это про какой же ты сговор говоришь? Про подкуп, что ли?
— Именно, ваша светлость.
— А ты, значит, неподкупный, — скривил губы Алексей Петрович.
— Как же меня можно подкупить, если я и так за справедливость? Правда, подарки дают. Я не отказываюсь. Так на так получается. Я когда Бернарди-ювелирщика охранял на прошлой неделе…
— Как, он тоже арестован? — воскликнул Бестужев.
— Так точно, ваша светлость. Пребывает в крепости невдалеке от Тайной канцелярии. На допросах еще не был. Поскольку я за справедливость, то две записки ему уже отнес и ответ передал на словах.
Алексей Петрович вдруг страшно разнервничался, вскочил с места, пробежал вдоль библиотеки, на ходу машинально закрывая книжные шкафы.
— И чего же Бернарди передал на словах?
— Одно слово: «понял» в обоих случаях. Сколько же у вас книг, ваше сиятельство! Я ведь тоже читать обожал, но сейчас недосуг. — Он взял книгу, раскрыл ее наугад и прочел с выражением: — «Если же под именем судьбы такое понимаем сопряжение обстоятельств, которые хотя необходимо случаются, однако по действию причин некоторые же оных часть управляются благоразумием людей, и все вообще зависит от верховной благоустрояющей причины…»
— Да будет вам, — перебил его Бестужев, пытаясь забрать книгу. — Кто тебе записки передавал?
Колышкин, заложив страницу пальцем, цепко держал книгу. Ответил он, однако, с удовольствием и полной искренностью.
— Некто Шкурин. По должности — камердинер.
А пишущий сии записки есть величина, чьим камердинером Шкурил является.
Несмотря на замысловатый язык, Бестужев понял, о ком шла речь, и сердце у него забилось. Но называть вслух великую княгиню он не хотел.
— А знает ли шкуринский господин, что ты в мой дом в караул вступил?
— спросил он нетерпеливо.
— Осмелюсь присовокупить — госпожа… а не господин, — деликатно напомнил Колышкин. — Пока не знают, но, думаю, сегодня им все будет известно, поскольку есть один трактир, где я с этим камердинером встречу буду иметь.
— Подарки тебе сейчас дарить или опосля? — скривился Алексей Петрович, хотя и старался придать лицу ласковое выражение.
— Уже подарено все. Шкуринская госпожа весьма щедры. Они тоже за справедливость, — Колышкин ласково улыбнулся, потом жестом фокусника открыл книгу на недочитанной странице и продолжил чтение: — «… верховной благоустрояющей причины, то сие понятие с истиною согласно и обыкновенно называется разумною или философскою судьбою». — Он поднял на Бестужева потрясенный взгляд.
— И я тоже могу послать записку шкуринской госпоже?
— А как же, ваше сиятельство! — Колышкин неожиданно подмигнул Алексею Петровичу и опять нырнул в книгу: — «Виды таковой судьбы суть следующие: раз, судьба слепая есть противоборное истине мнение, которое утверждает, что сей мир произошел из необходимости, без предшествующей или управляющей разумной причины. Второе, — он перевел дух, — судьба астрологическая, которая внешняя причина жизни, счастия и нравов человеческих поставляется в небесных светилах, и третья, — он выразительно поднял палец, — судьба магометанская…»[27] Определение третьего вида судьбы Бестужев уже не слышал, он сочинял записку Екатерине. В первом варианте письмо выглядело так: «Послание мое к вам в тайнохранилище схвачено, что зело некстати. Теперь известные лица, кого именовать не хочу, требуют очищения совести и долга. Разговор идет касаемый манифеста и переписки с Цезарем поверженным».
Алексей Петрович поставил точку и представил тучного испуганного Апраксина в парике барашком, с лежащим на коленях пузом. Он зачеркнул Цезаря, заменив его Квинтом Серторием. Последний был тоже достойным полководцем, но рядом с Гаем Юлием у него была труба пониже и дым пожиже. В третьем прочтении ему не понравилось слово «манифест». Не приведи Господь, и эта записка попадет в руки прокуроров, тогда не отвертишься, под розыск подведут. Пытки Алексей Петрович боялся. И не столько страшила его боль, сколько непредсказуемость собственного поведения. Чтобы он, старый человек, потерял себя и стал бы умолять о чем-то палачей! Сама мысль об этом была непереносимой. Слово «манифест» он заменил «мыслями о престолонаследии», переписал записку набело.
Колышкин, видя старания Алексея Петровича, заметил как бы между прочим:
— Писать следует убористо и на малом листе, поскольку эпистолу вашу я спрячу под пуговицы, — он показал на манжет.
Алексей Петрович переписал в третий раз, сжег на свечке черновики. В окончательном варианте значилось: «Три известных лица спрашивают „о престолонаследии и переписке с Квинтом Серторием поверженным“».
Колышкин засунул записку за манжет не отрываясь от чтения, и Бестужев усмотрел в этом почти машинальном жесте неуважение к тайне и к себе самому.
— Может, вам подарить эту книгу? — ядовито спросил он, обращение на «вы» усугубляло его раздражение.
— Зачем дарить, — буркнул Колышкин, — здесь и так все конфискуют, он окинул взглядом книжные полки.
Бестужев обомлел. Может, этот нахал, этот поборник справедливости уже считает его библиотеку своей собственностью? Но ведь он прав! Что бы ему ни присудили, это будет в любом случае с конфискацией. А это значит, что все отнимут, кроме какой-либо жалкой деревеньки… А может, и ее не оставят?! Только сейчас он с полной уверенностью понял, что все эти привычные и родные вещи; стол, ковер, иконы в дорогих, серебряных окладах, эти голландского образца обитые кожей стулья с высокой спинкой, эта картина — станут принадлежать другому человеку. И он не сможет защитить эти милые его сердцу вещи!
А может быть, сможет? Какое счастье, что при покупке дворца на Каменном острове он оформил все на имя жены. Государыне ничего не стоит взять под арест его супругу, как случилось с юной Марией Лесток, урожденной Мегден. И крепости со своим лекарем сидела, и в ссылку за ним пошла. Но здесь другой случай. Елизавета Петровна из милости, а может по забывчивости, не подвергла супругу Анну Ивановну аресту. Значит, есть малая надежда, что каменноостровский особняк с парком и службами останется за ней… А это еще то значит, что можно перевести из этого дома на Каменный и серебро, и гобелены, и картины, и фарфор — все ценное… не говоря уж о платье. Перевозить следует, конечно, тайно, по ночам, если Колышкин со всем отрядом закроет на это глаза. Если гвардейский сержант увидит в этих ночных вояжах намек на справедливость, то за небольшую мзду… нет, здесь книгами не отделаешься, нужны полноценные подарки.
