Жозе Аленкар - Гуарани
То ли оттого, что на чертах его лежал отпечаток какой-то настороженности и беспокойства, то ли оттого, что овал его лица был несколько удлинен, эскудейро чем-то походил на лисицу, и сходство это становилось еще более разительным из-за его не совсем обычного костюма. Поверх коричневого вельветового камзола на нем была куртка из лисьего меха; из этого же меха были и его очень высокие сапоги.
— Хоть ты и не хочешь признаться, Айрес Гомес, — сказал фидалго, обращаясь к эскудейро и продолжая отмеривать шаги, — я убежден, что в душе ты со мной согласен.
— А я и не говорю, что нет, сеньор кавальейро: я ведь признаю, что дон Диего поступил безрассудно, убив эту индианку.
— Скажи лучше, жестоко, безумно! Неужели ты думаешь, что из-за того только, что он мой сын, я стану его оправдывать!
— Вы слишком к нему суровы.
— Так оно и должно быть! Фидалго, который убивает слабое, беззащитное существо, поступает недостойно и подло. Ты тридцать лет неотступно следуешь за мной и хорошо знаешь, каков я с врагами. Но хоть шпага эта и уложила на войне немало людей, пусть она лучше выпадет из моих рук, если в минуту ослепления я подниму ее на женщину.
— Да, но не надо забывать, что это за женщина! Краснокожая!
— Знаю, что ты хочешь сказать; но я не разделяю идей, которым привержены мои товарищи. Для меня индейцы, если они на нас нападают, — это враги, и мы их должны одолеть, а если они относятся к нам с уважением, — это вассалы на завоеванной нами земле; но прежде всего это люди!
— Сын ваш иного мнения; вы отлично знаете, как его воспитала дона Лауриана…
— Моя жена! — с горечью воскликнул фидалго. — Но речь сейчас не об этом.
— Да. Вы говорили, что опасаетесь последствий безрассудного поступка дона Диего.
— А ты как думаешь?
— Я уже сказал вам, что не смотрю на это так мрачно, как вы. Индейцы вас уважают, боятся. Никогда они не отважатся на вас напасть.
— Могу тебя уверить, что ты заблуждаешься. Или нарочно хочешь ввести меня в заблуждение…
— Я не способен на это, сеньор кавальейро!
— Айрес, ты не хуже меня знаешь нравы туземцев. Ты знаешь, что жажда мести в них сильнее всех прочих чувств. Ради нее они готовы пожертвовать всем — и свободой и жизнью!
— Как не знать, — ответил Айрес.
— Ты вот говоришь, они меня боятся; но стоит им только счесть себя оскорбленными, и они пойдут на все, чтобы отомстить.
— У вас больше опыта, чем у меня, сеньор кавальейро; но дал бы господь, чтобы вы на этот раз оказались не правы.
Дойдя до угла и собираясь повернуть обратно, дон Антонио де Марис и его эскудейро увидели молодого человека, который шел вдоль фасада дома.
— Оставь меня, — сказал фидалго Айресу Гомесу, — и подумай о том, что я тебе сказал. Во всяком случае, мы должны быть готовы их встретить.
— Если только вообще они явятся! — кинул ему вслед упрямый эскудейро, продолжавший стоять на своем.
Дон Антонио медленными шагами направился к молодому человеку, который сидел на скамейке в нескольких шагах от него.
Завидев отца, дон Диего де Марис поднялся с места и, обнажив голову, почтительно его приветствовал.
— Сеньор кавальейро, — строго сказал старый фидалго, — вчера вы нарушили мое приказание.
— Сеньор…
— Невзирая на мое особое распоряжение, вы оскорбили индейцев и навлекли на нас их месть. Вы поставили под угрозу жизнь вашего отца, вашей матери и преданных нам людей. Можете быть довольны тем, что вы сделали.
— Выслушайте меня, отец!
— Вы совершили низкий поступок, убив женщину, поступок, недостойный нашего имени; это только показывает, что вы еще не знаете, как надо пользоваться шпагой, которую носите.
— Я не заслуживаю этого оскорбления, сеньор! Накажите вашего сына, но только не унижайте его.
— Не отец вас унижает, сеньор кавальейро, а ваш собственный поступок. Я не хочу позорить вас, отнимать у вас шпагу, которую дал вам, чтобы вы сражались за нашего короля; но коль скоро вы еще не научились владеть ею, запрещаю вам отныне вынимать ее из ножен, даже если вам пришлось бы защищать свою жизнь.
Дон Диего поклонился в знак повиновения.
— Вы уедете отсюда, как только прибудет отряд из Рио-де-Жанейро. И попросите Диего Ботельо, чтобы он отправил вас во вновь открытые земли. Вы португалец и должны хранить верность вашему законному королю. И притом вы будете сражаться за дело веры так, как подобает фидалго и христианину, и отвоевывать у язычников эти земли, которые рано или поздно перейдут во владение свободной Португалии.
— Я исполню ваше приказание, отец.
— А до тех пор, — продолжал старый фидалго, — я не позволяю вам никуда отлучаться из этого дома. Ступайте, сеньор кавальейро; помните, что мне шестьдесят лет и что вашей матери и вашей сестре скоро может понадобиться твердая рука, которая бы их защитила, и разумный совет, который бы оградил их от беды.
Молодой человек почувствовал, что на глаза его навернулись слезы, но не проронил ни слова; он только поклонился и почтительно поцеловал руку отца.
Поглядев на сына со строгостью, которая, однако, не могла скрыть отцовской любви, дон Антонио де Марис повернул назад и продолжал прогулку. В это время на пороге дома появилась его жена.
Доне Лауриане было пятьдесят пять лет. Женщина худощавая, но крепкого телосложения, она выглядела моложе своих лет, как и ее муж. В ее черных волосах было только несколько седых нитей, почти незаметных благодаря высокой прическе, увенчанной одним из тех старинных гребней, которые настолько велики, что закрывают собою всю голову наподобие диадемы.
Платье ее было из ланима дымчатого цвета с удлиненной талией и шлейфом, который она умела носить с подлинно аристократическим изяществом, сохранившимся и теперь, когда ее былая красота поблекла. В ушах у нее были золотые серьги с изумрудными подвесками, почти доходившими ей до плеч, на шее — ожерелье с золотым крестом.
Что касается ее душевных качеств, то, как мы уже говорили, дворянская спесь сочеталась в ней с преувеличенным благочестием. Аристократизм, который в доне Антонио де Марисе проявлялся великодушием и благородством, в жене его выглядел какой-то жалкой пародией.
Ничуть не пытаясь сгладить различие между своим общественным положением и положением тех людей, среди которых ей довелось жить, она, напротив, всячески подчеркивала, что здесь, в этой глуши, она единственная истинная аристократка, старалась подавлять остальных своим превосходством и, восседая в своем кресле, будто на троне, держала себя как королева.
Так же вела себя она и в вопросах религии. Она больше всего огорчалась тем, что лишена возможности бывать на пышных церковных богослужениях, без чего дон Антонио, будучи человеком глубоко верующим и прямодушным, отлично обходился.
