Рихард Дюбель - Кодекс Люцифера
– Вот и хорошо. Все будет так, как я сказал.
– Слушаюсь, – процедил брат Томаш сквозь зубы.
– И… брат Томаш! Что, собственно, случилось с ребенком?
Привратник плотно сжал веки.
– Его взяла одна женщина из деревни. Пару недель назад она потеряла своего ребенка, но, поскольку молоко уже появилось, она его кормит. – Брат Томаш замешкался на долю секунды, прежде чем продолжить. – У ребенка нет отца, а у этой женщины – мужа.
– Ты сделал мудрый выбор, брат Томаш. Я бы хотел, чтобы ты отыскал эту женщину и забрал у нее ребенка. Назначь работника из этой деревни, который отнесет ребенка в лес и предоставит его судьбе. Пока он жив, кто-нибудь может начать задавать вопросы, и, пока кто-то задает вопросы, наша тайна не может быть в безопасности. Я дам тебе денег – для женщины и для работника. Сумма очень приличная; ее как раз хватит на то, чтобы помочь женщине устроиться и не дать ей болтать. Все это нужно сделать до начала следующей заутрени. Ты тоже понял меня?
Лицо приора было совершенно безучастно, однако Павел мог бы поклясться, что за последние мгновения оно постарело на несколько лет. Глаза старого монаха светились ненавистью.
– Слушаюсь, – наконец ответил брат Томаш и, тяжело ступая, вышел.
Приор повернулся к Павлу и Буке.
– Идите и ищите совета у самих себя и в разговоре с Богом, – сказал он. – Я хочу услышать ваше решение завтра перед заутреней.
Павел и Бука медленно прошли через церковь и открыли центральный вход, дверь которого с шумом захлопнул брат Томаш. Павел еще раз обернулся. Приор Мартин стоял на коленях у алтаря, сложив руки перед лицом. Плечи его тряслись. Павел беззвучно закрыл дверь и скользнул вместе с Букой в темноту.
1579: Ангел-хранитель
Ты избавил душу мою от смерти, очи мои – от слез и ноги мои – от преткновения.
Псалом 114:8Агнесс Вигант осторожно огляделась. Поблизости никого – это хорошо. Или же плохо, как посмотреть. Хорошо, потому что нет никого, кто бы мог сорвать научный эксперимент в самом начале и запретить его на будущее. А плохо потому, что никто не поспешит на помощь, если вдруг эксперимент пойдет не так, как надо. Агнесс задумчиво уставилась на сточные трубы. Жизнь временами бывала сложной для шестилетней девочки.
Зима воцарилась в Вене уже в начале ноября. Сейчас прошло Сретенье, а холод, казалось, только усиливается. У зимы явно не было никакого права и дальше издеваться над Агнесс, которая каждый день, проведенный внутри дома, считала за день в темнице. И поскольку у зимы определенно не хватало мозгов для того, чтобы понять это, Агнесс решила наказать ее презрением и вести себя так, будто зимы и вовсе нет. Она выскользнула из дома в коротком темном пальтишке и прокралась на улицу Кэрнтнерштрассе. Ее бегству способствовало то, что прислуга по случаю Сретенья была в отпуске, а временные работники, нанятые ее матерью на этот период, проявляли к своим обязанностям еще меньше рвения, чем постоянная челядь – которая, по словам Терезии, матери Агнесс, была и без того худшей из худших и при чуть менее добросердечном хозяине, чем Никлас Вигант, уже давным-давно оказалась бы на улице. Поэтому Терезия Вигант устроила свой командный пункт на кухне, правила там жесточайшим образом и была так поглощена своей деятельностью, что совершенно забыла о существовании дочери.
Проскользнуть мимо няни, пребывавшей в полной уверенности, что Агнесс сладко спит в своей комнате, и потому задремавшей на своем сундуке у двери, было проще простого. На улице девочка заметила сливные трубы и сразу же поняла: единственная причина, по которой зиме нужно было разрешить повременить с уходом еще пару мгновений, – это необходимость заняться исследованием. Карие они? Сладкие? Или кислые?
На мостовой Кэрнтнерштрассе снег и иней образовали серо-белый покров, который лошади и повозки в середине узкого прохода превратили в глубокий желоб, а холод заморозил его до немыслимой твердости. Не прекращающийся восточный ветер сковал Вену ледяным панцирем, который привел городскую жизнь в состояние оцепенения. Впрочем, в последние годы оцепенение ощущалось и в другие сезоны – петиции к кайзеру, лежавшие без ответа, потому что Рудольф фон Габсбург мирские сообщения воспринимал с трудом; церковные дела, годами остававшиеся без движения, потому что место городского епископа из-за отречения его преподобия Урбана оставалось вакантным; шествия, в проведении которых было отказано из-за опасения усилить влияние протестантизма… Проблемы, которые были бы совершенно неинтересны для шестилетнего ребенка, не будь того досадного факта, что с 1570 года не проводилось ни одной процессии в честь праздника Тела Христова, и того, что уже несколько лет власти регулярно отказывались разрешить крестный ход на Сретенье. Агнесс слышала, что во время последнего шествия в честь праздника Тела Христова один протестант, ученик пекаря, якобы осквернил просвиру и в тот же миг был унесен самим дьяволом во плоти. Она от всего сердца надеялась увидеть подобную сцену и с нетерпением ожидала процессии в честь Сретенья. И тем сильнее оказалось ее разочарование, когда после долгого ожидания у окна родительского дома отец благодушно сообщил ей, что нынешний епископ Кристоф Андреас и в этом году не нашел в себе достаточно мужества, чтобы воспротивиться рвению протестантов.
И даже это еще не все – впервые в прошлом году на День поминовения усопших нашлась лишь небольшая группка прихожан, которая, несмотря на ранний приход зимы, Собралась на церковном кладбище и зажгла свечи для бедных душ; однако детям было запрещено ходить от дома к дому с поминальными хлебцами, хотя в результате и выяснилось, что этого можно было не запрещать, так как не нашлось ни одного католического пекаря, который бы испек эти хлебцы, за исключением булочника Хлесля, чей дом стоял напротив дома Вигантов. Но у него ни один католик с улицы Кэрнтнерштрассе ничего не покупал, поскольку он раньше был протестантом, а следовательно, в любом случае, пропащей душой.
И что же должен был делать ребенок, если не происходило никаких церковных праздников, на которые хотелось бы поглазеть? Можно было, например, заняться исследованием вопроса о том, каков на вкус белый нанос, образованный морозом на металлической сточной трубе и лежавший там, как толстая шуба, – сладкий или кислый.
Агнесс отвернулась и сделала вид, что не заметила, как к дому ее родителей приблизился какой-то человек. Она знала этого человека: это был Себастьян Вилфинг, навещавший семейство Вигантов по меньшей мере один раз в неделю. Агнесс каждый раз пыталась подслушать разговор двух мужчин, не столько потому, что ее интересовало его содержание, сколько потому, что слушать голос Себастьяна Вилфинга было одно удовольствие: чем сильнее волновался его обладатель, тем чаще он ломался и неожиданно давал такого петуха, что его звуки становились удивительно похожими на визг поросенка. Каждый раз, когда подобное случалось, Себастьян откашливался и повторял последнее слово особенно глубоким голосом, звучавшим теперь как хрюканье матерого хряка; и тайком подслушивающая девочка хотела, чтобы никогда не заканчивалась эта потеха. Когда Вилфинг разволновался из-за того, что венские купцы, по его мнению, однажды станут рабами «иностранных фокусников», его голос взлетел особенно высоко. Сдержанное замечание Никласа Виганта о том, что венские купцы сами виноваты в том, что их коллеги по цеху из Нюрнберга, Аугсбурга, Венгрии или Италии постепенно составили три четверти занимающихся торговлей бюргеров и что пришло уже время взять свою судьбу в свои (руки, заставило Себастьяна Вилфинга произнести добрую половину фразы таким высоким тоном, который посрамил бы самого молодого поросенка. Впрочем, в остальном Вилфинг был доброжелательным человеком, называвшим Агнесс божьей коровкой и никогда не забывавшим подмигнуть ей. Агнесс его любила, но прекрасно знала, что Вилфинг непременно рассказал бы о ее пребывании в узкой улочке, поэтому она повернулась к нему спиной и не шевелилась, пока посетитель, тяжело топая и стряхивая снег с высоких сапог, не исчез в доме – без сомнения, хороший друг и деловой партнер, но все же, по крайней мере с точки зрения Терезии, абсолютно нежеланный гость во время нехватки прислуги.
