Эли Берте - Шофферы или Оржерская шайка
И оборотись к кюре, он грубо проговорил: "Ну, делай свое дело!"
Эти слова "ты мне сделалась ненавистной" прибавили еще муки к страданиям бедной женщины. Но когда она увидела, что кюре поднимает одну из палок, чтоб сломать ее над ее головой, что составляло главный процесс развода в Оржерской шайке, Роза опять ощутила в себе прежнюю энергию.
– Кюре! – живо и повелительно заговорила она. – еще опять может настать день, когда я буду в силе, и клянусь тебе, что я сделаюсь твоим непримиримым врагом, если в настоящую минуту ты не дашь мне объясниться… Франсуа, – продолжала она умоляющим тоном, складывая руки, – не поступай со мной так жестоко; я всегда любила тебя, я и теперь люблю тебя, и только одна эта любовь вынудила меня на поступок рассердивший тебя. Но я не так виновата как ты думаешь, эта женщина, из-за которой ты оставляешь меня…
– Молчать! – бешено вскричал Бо Франсуа. – Не произноси этого имени. Разболтать хочешь, что ли, мои тайны? Берегись, если у тебя вырвется хоть одно неосторожное слово!
– Твой гнев, Франсуа, более пугает меня, чем твои угрозы, – ответила Роза, падая на колени, не сдерживая более своих рыданий. – О, Франсуа, сжалься надо мной, прости меня! Я обещаю тебе скрыть в глубине души эту ревность, надоедающую тебе; ты не услышишь более моих упреков, не увидишь моих слез! Я все буду переносить, лишь бы ты изредка без ненависти взглянул на меня. И вы, друзья мои, – продолжала она, обращаясь к присутствующим, – помогите мне уговорить его. Часто я оскорбляла вас своим высокомерием, но что же делать? Его любовь делала меня гордой; но я никогда не была ни несправедливой, ни злой в отношении вас, многим из вас помогала я в горе и нуждах ваших. Присоедините же ваши просьбы к моей, чтобы умолить его пощадить меня, увести от этого горя, от этого стыда!
Странное дело! Из числа этих людей, слышавших равнодушно много раз в жизни последние крики убиваемых ими жертв, нашлось много, у которых глаза были, полные слез, слушая эти стоны Розы. Но Бо Франсуа, ничего не ответив, погрозил кюре, и тотчас же палка была переломлена над головой Розы, и, пробормотав опять что-то невнятное, кюре бросил обломки в разные углы ложи. Развод был совершен.
При звуке переламываемого дерева Роза вскрикнула и опустилась почти без чувств.
Прошла еще минута молчания.
– Ну, – проговорил мрачно Бо Франсуа, – все кончено!… Пойдем веселиться!
Когда толпа молча начала выходить, отвергнутая жена, тяжело поднявшись на одном локте, горьким униженным тоном проговорила:
– Ты безжалостно поступил со мной, Франсуа. Так как я могла любить тебя таким, каков ты есть, то теперь я могу простить тебя. Хоть ты и прогоняешь меня, но я все же люблю тебя и все же остаюсь только твоей… Что бы ты ни делал, я всюду буду следовать за тобой; я буду служить тебе, буду оберегать тебя помимо твоей собственной воли, не обращая внимания на весь мир, пока смерть не разлучит нас.
Повернувшись к ней спиной, Бо Франсуа направился к двери. Оскорбленная до глубины души, Роза тихо простонала и упала без чувств на голую землю.
Никто не подошел, чтобы помочь несчастной, чтобы заявить ей какое-либо сочувствие, такова была у всех боязнь навлечь на себя гнев того, чью немилость она заслужила; но в то же время ни у кого недоставало духа оскорбить словом или поступками несчастную оставленную женщину, а потому ни смеха, ни шуток не слышно было около нее.
Правду говоря, такая скромность могла быть также и следствием осторожности, так как никто не мог знать, как принял бы Франусуа подобную выходку.
Но как бы там ни было, а выйдя из ложи, музыканту вздумалось сострить, и он заиграл тему хорошо всем известную, и в ту же минуту невидимая, но могучая чья-то рука, так приплюснула ему к голове его высокую мохнатую шляпу, что все лицо его до подбородка ушло в нее, и пьеса прервалась самой неприятной фальшивой нотой.
Твердым шагом прошел Бо Франсуа, не останавливаясь и не поворачивая головой, до другого конца площадки, толпа следовала сперва за ним, потом мало-помалу отставали группы, и опять около бивуачных огней вскоре поднялись песни и пляска сперва тихо, а потом все разгульнее и смелее.
Тогда, и только тогда можно было заметить, насколько предшествовавшая сцена взволновала атамана. Несколько человек из его приближенных, не ушедших от него теперь, могли видеть, как несколько раз вытирал он пот, струившийся по его лбу. С растерянным видом ходил он взад и вперед на маленьком пятачке под полуобнаженным уже дубом. Приходившие спрашивали у него приказаний, получали их вкривь и вкось, невпопад и таким прерывающимся голосом, в котором слышалось столь сильное бешенство, что переспросить ни у кого не хватало духу. Пока атаман находился тут под влиянием своего мрачного настроения, на опушке леса послышался голос одного из разбойников, поставленного на часы около лагеря, и на его вопрос "кто идет" ответило несколько дружных голосов, обстоятельно доказывавших, что идут свои.
– Вот и наши возвращаются с Поли, – сказал нарочно возвышая голос Руж д'Оно, чтобы привлечь внимание атамана, продолжавшего ходить взад и вперед. – Теперь и провизия у нас будет.
– Тем лучше, – подхватил Борн де Жуи, по обыкновению являвшийся полюбопытничать, что где делается. -Как-то неловко веселиться с пустым брюхом и сухим горлом, значит, наша радость идет.
Шум приближался, и не трудно уже было различать крики и ругательства, к которым присоединялись жалобные стоны. Наконец, на опушке показалось несколько человек с ношей, которую они, подойдя к костру, бережно опустили на траву. В ту же минуту послышался голос Жака Петивье.
– Где Баптист? Где проклятый-то этот хирург? Пусть скорей идет перевязывать раненого.
– Раненый! – повторил Бо Франуса, выведенный этим словом из своего лихорадочного забытья. – Тысячу чертей! Нельзя минуты остаться покойным. Кто же ранен?
– Мне кажется, что это Гро-Норманд вытянулся на траве и кричит, как свинья, – сказал Борн де Жуи. -Честное слово, он уже, кажется, готов на этот раз, а забавно должно быть… Пойти посмотреть.
И, как хищный зверь, почуявший запах крови, Борн де Жуи бросился вперед. Большая часть мошенников даже и Бо Франсуа пошли вслед за ним. Со всех сторон площадки народ собрался тут, и только несколько упрямых плясунов продолжали топтаться под звуки музыки.
Действительно, это был Гро-Норманд, лежавший на земле, то ругаясь, то стеная. Выстрел попал ему в грудь и лицо, а стрелявшее ружье было, видно, заряжено крупной дробью. Он был весь в крови, и раны причиняли ему страшную боль. Товарищи, сопровождавшие его в этой несчастной экспедиции и несшие его обратно более чем полумили лесом, стояли едва переводя дух, положительно будучи не в силах выговорить слова в ответ на расспросы, которыми их осаждали.
