Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Обер-шталмейстер был в полном вооружении, в латах и ботфортах. Огромный пистолет с тлеющим фитилем был положен на стол, между двумя факелами; тут же лежали массивные часы в медном футляре. Де Ту в черном плаще стоял неподвижно, скрестив на груди руки: Сен-Мар ходил взад и вперед, заложив руки за спину, и посматривал время от времени на стрелку часов, которая, по его мнению, двигалась слишком медленно; он приоткрыл палатку и взглянул на небо.
— Я не вижу своей звезды, — сказал он, возвратись, — но нужды нет, она здесь, в моем сердце!
— Время сейчас позднее, — заметил де Ту.
— Скажи лучше, время летит. Оно летит, друг мой, летит! Еще двадцать минут, и все совершится. Войска ждут лишь пистолетного выстрела, чтобы выступить.
Де Ту, державший распятие из слоновой кости, смотрел то на крест, то на небо.
— Час жертвы настал, — молвил он, — я не раскаиваюсь, но как горька чаша греха! Я посвятил свою жизнь раздумью и невинным трудам, а ныне готовлюсь совершить преступление и взяться за меч. — Тут он с Силой сжал руку Сен-Мара и в порыве слепой преданности воскликнул: — Но ведь это для вас, для вас! Я радуюсь своим заблуждениям, если они послужат вашей славе, и вижу в своей ошибке лишь ваше счастье. Простите мне этот минутный возврат к образу мыслей всей моей жизни.
Сен-Мар пристально смотрел на него, и слеза медленно катилась по его щеке.
— Любезный друг, — сказал он, — да падет ваша вина на мою голову! Но будем надеяться, что бог, милосердный к тем, кто любит, помилует нас; ибо мы совершаем преступление во имя святых чувств: я — ради любви, вы — ради дружбы.
Бросив взгляд на часы, Сен-Мар взял в руки большой пистолет и сурово посмотрел на его чадящий фитиль. Длинные волосы падали на его лицо, подобные гриве молодого льва.
— Не спеши, гори медленно! — воскликнул он. — Ты зажжешь пожар, который не потушить всем волнам океана; твое пламя скоро озарит половину мира и охватит, быть может, престолы королей. Гори медленно, драгоценный огонек, раздувать тебя будут грозные ветры — любовь и ненависть. Повремени, твоя вспышка найдет отклик повсюду — и в хижине бедняка, и в королевском дворце. Гори, гори, слабый огонек, ты — мой скипетр и моя молния.
Де Ту по-прежнему держал маленькое распятие из слоновой кости и тихо говорил:
— Господи, прости мне кровь, готовую пролиться; мы сражаемся против злодея и нечестивца! — И, повысив голос, он добавил: — Друг мой, правое дело победит, оно одно восторжествует. Бог не допустил, чтобы роковой договор вернулся к нам: свидетельство нашего преступления, по всей вероятности, уничтожено; мы будем сражаться без чужеземцев, а быть может, и вовсе не будем сражаться; господь бог наставит короля на путь истинный.
— Час настал, час настал! — воскликнул Сен-Мар, не спуская глаз с часов, и в голосе его прозвучало подобие жестокой радости. — Еще несколько минут, и кардиналисты будут раздавлены; мы двинемся на Нарбонн, он там… Дайте пистолет.
При этих словах Сен-Мар порывисто открыл палатку и взялся за фитиль пистолета.
— Гонец из Парижа! Королевский гонец! — крикнул чей-то голос.
И человек, весь в поту и грязи, соскочил, тяжело дыша, с лошади, вошел в палатку и вручил Сен-Мару небольшой конверт.
— От королевы, монсеньер, — сказал он.
Сен-Мар побледнел.
Маркизу де Сен-Мару, — прочел он.
Я пишу вам, чтобы просить, умолять вас возвратить к ее обязанностям нашу возлюбленную приемную дочь и наперсницу, принцессу Марию Гонзаго, которая только по причине вашей привязанности к ней отказывается от польского престола, ей предложенного. Я постаралась вызнать, что у нее на душе, и имею основание полагать, что она примет корону с меньшим усилием и меньшей печалью, чем вы, быть может, полагаете.
Ради нее вы затеяли войну, которая предаст огню и мечу прекрасную и дорогую моему сердцу Францию; умоляю, заклинаю вас поступить, как подобает дворянину, и великодушно освободить герцогиню Мантуанскую от клятв, которые она, быть может, дала вам. Верните покой ее душе и мир нашему любезному отечеству.
Королева, готовая, если нужно, пасть к вашим ногам,
Анна.
Сен-Мар спокойно отложил пистолет, хотя в первую минуту и хотел направить его на себя. И все же он положил его на стол, поспешно схватил карандаш и написал ответ на обороте того же письма:
Государыня,
Мария Гонзаго, будучи моей женой, может стать польской королевой только после моей смерти, — я умираю.
Сен-Мар.
И, словно не желая дать себе ни минуты на размышление, он с силой вложил письмо в руки гонца.
— Скачи, скачи обратно! — яростно проговорил он. — Если задержишься хоть на минуту, я убью тебя!
Убедившись, что гонец уехал, он вернулся в палатку.
Здесь, наедине с другом, он несколько мгновений стоял неподвижно, без кровинки в лице, как безумный вперив глаза в землю. Затем он почувствовал, что шатается.
— Де Ту! — крикнул он.
— Что вам надобно, друг, дорогой друг мой? Я здесь, подле вас. Вы поступили благородно, очень благородно, возвышенно!
— Де Ту, — проговорил он глухо и упал, как падает вырванное с корнями дерево.
Облик бурь меняется в зависимости от широт, где они свирепствуют; буря, охватившая огромные пространства на Севере, собирается, говорят, в небольшую тучу на знойном юге, тучу тем более грозную, что небосклон остается безоблачно-ясным и в разъяренных волнах, окрашенных кровью жертв стихии, еще отражается небесная лазурь. То же и с великими страстями: они меняются в зависимости от наших характеров, принимая иногда странное обличье; но сколь ужасны бывают они в сердцах людей сильных, сохранивших всю свою мощь под покровом, наброшенным на них обществом! Когда молодость и отчаяние объединяются, трудно сказать, какому неистовству они предадутся или что повлечет за собой их внезапное смирение; неизвестно, взорвет ли вулкан гору, или огонь его сразу заглохнет в ее недрах.
Испуганный де Ту поднял своего друга: кровь текла у него из носа и ушей; его можно было принять за мертвеца, если бы не слезы, ручьем струившиеся по лицу, — это был единственный признак того, что он еще жив; но вдруг он открыл глаза, посмотрел кругом и с поразительным самообладанием обрел ясность мысли и свойственную ему силу воли.
— Я несу ответственность перед людьми, — сказал он, — надо покончить с этим. Мой друг, сейчас половина двенадцатого, давать сигнал уже поздно; прикажите от моего имени, чтобы войска разошлись; это была ложная тревога, и я все объясню сегодня же вечером.
