Андрей Степаненко - Великий мертвый
Куит-Лауак стиснул зубы. Полгода Колтес-Малинче подбирал среди вождей самых слабых. Полгода Колтес-Малинче убеждал их, что они — избранные. Полгода Колтес-Малинче убеждал, что каждый, принявший кастиланскую веру, сможет взять в этой земле все, что захочет, а затем оставить награбленные медные топоры и бобы какао лично себе, не делясь даже с детьми родных сестер, не говоря уже обо всем племени.
— Может быть, передумаешь? — предложил Куит-Лауак.
— У меня нет другого выбора, — покачал головой племянник.
Куит-Лауак горько усмехнулся и остановился — в сорока шагах. Теперь, когда чужаков погнали, у его племянника, принявшего из бандитских рук и веру, и власть, действительно не оставалось иного выбора, кроме как помогать кастиланам до конца.
— Но ты же видишь: здесь у меня все — твои родственники, — Куит-Лауак ткнул рукой назад, в сторону своих войск. — Неужели ты поддержишь инородца и начнешь убивать своих братьев? Зачем тебе кровный грех?
— Перед Его лицом… нет ни эллина, ни иудея… — с непроницаемым лицом процедил племянник, — а значит, и разницы между людьми нет.
Куит-Лауак замер. Это и было самое жуткое в новой вере, ибо если нет кровной разницы между людьми, то убить свою мать ничуть не более греховно, чем любого дикаря с людоедских островов.
* * *Пожалуй, пленных кастилан принесли бы в жертву сразу. Но совет жрецов неожиданно встал в тупик, — а как именно это сделать? Привыкшие к жестко регламентированным Великим Тлатоани трем войнам в год, жрецы были в полной растерянности.
Если бы сейчас был апрель-май, и богам следовало указать на то, что посеянный маис уже сбросил кожу и просит дождя, с пленных также следовало снять кожу, надеть ее на танцующего жреца и как можно обильнее увлажнить землю кровью жертв.
Если бы сейчас был август-сентябрь, и богам следовало напомнить, что початки маиса должны успеть вызреть, поскольку уже надломлены, пленных следовало обезглавить, — точь-в-точь, как початки.
И, наконец, если бы шел октябрь-ноябрь, время шелушения, когда початок разбивается на семена, тела военнопленных следовало аккуратно расчленить — на как можно большее число кусочков.
Но сейчас, в начале июня, когда все и посеяно, и проросло, а время хлопотать об урожае не настало, жертвы были бесполезны. Понятно, что первых пленных, которых расхватали мелкие роды, давно поднесли богам — кто как захотел. Но эта сотня кастилан была взята в плен совместными усилиями и принадлежала всему Союзу в целом. Никакая торопливость здесь уместной не была.
В конце концов, совет жрецов решил дожидаться возвращения Куит-Лауака — пусть еще и не ставшего ни Великим Тлатоани, ни Великим Тлакатекутли, но, по крайней мере, взявшего на себя ношу Верховного военного вождя. Они разумно полагали, что пленных следует продержать живыми хотя бы до времени сгибания початков. Но, когда Куит-Лауак, мрачный, с жалкими остатками от восьми тысяч взятых с собой воинов вернулся в столицу, все повернулось совсем не так, как думалось.
Первым делом, едва совет вождей — пусть и не в полном составе — собрался, был поднят вопрос о власти. Нет, никто не оспаривал того факта, что ближайшим выжившим после жуткой «пасхальной бойни» родственником прежней Сиу-Коатль и Мотекусомы является Куит-Лауак. Но вот размеры причитающейся ему власти оспаривались почти всеми и очень жестко.
— Надо оставить взносы в казну такими, какими их установил Малинче! — требовали вожди.
— Это явно заниженный взнос, — не соглашался Куит-Лауак. — Так мы развалим не только армию, но и весь наш Союз.
— У нас уже нет Союза, — возразили ему. — Тескоко отложился, Семпоала и тотонаки отложились. Чолула отложилась…
— Это ничего не значит, — упрямо настаивал на своем Куит-Лауак. — Разве ты бросишь командовать, если часть бойцов убита?
Но вожди все спорили, и жрецы осознали, что единственный способ хоть как-то объединить вождей, — немедленно принести пленных в жертву — всем вместе. И вот тут все застряло еще глубже, но не на вопросе «как», а на вопросе «где».
— Это наша общая добыча. Поэтому давайте принесем их в жертву в головном храме, — прямо предложил Куит-Лауак. — Именно там, где кастилане оскорбляли наших общих Уицилопочтли и Тлалока.
Но провинциальные вожди тут же недовольно загудели.
— Опять столица себе все самое лучшее забирает! Лучше уж поделим их между родами.
— А еще лучше по доблести разделить… не все одинаково воевали!
Это «не все одинаково воевали» ударило Куит-Лауака в самое сердце. Он вдруг пронзительно ясно вспомнил, как лежал, притворяясь мертвым среди мертвых, в то время как Тонатиу-Альварадо срывал с хлебного Уицилопочтли золотые пластины, и стиснул челюсти.
— Я, избранный вами Верховный военный вождь, настаиваю на принесении кастилан в жертву в головном храме! Я требую этого!
Вожди оторопели. До сей поры Куит-Лауак не слишком-то козырял своим титулом.
— Ты не прав, Куит-Лауак, — выступил вперед один из самых старых вождей.
— Только я и прав, — покачал головой тот.
Вожди переглянулись. Начиналась та же история, что и при Мотекусоме.
— Я требую суда, — поднял руку старый вождь.
Куит-Лауак недобро усмехнулся.
— Ты сам знаешь, что суд невозможен. Едва Мотекусома был убит, я потребовал созыва Большого совета, чтобы выбрать Тлатоани, Верховного судью и членов Тлатокана. Но у вождей все время находятся более важные дела! Так какого же ты суда требуешь? Может быть, моего?
Вожди растерянно переглянулись. Многие помнили, как еще при Мотекусоме ввели правило, что если судьи нет, а Тлатокан принять решение не может, спор разрешает Верховный военный вождь. Но раньше никто как-то не думал, чем оно может обернуться. И лишь теперь вожди осознали, сколь много прав они утратили при Мотекусоме, и что сдаться сейчас его племяннику означает снова вступить на однажды пройденный путь медленного, но неуклонного подчинения трехсот семидесяти народов одной-единственной семье.
— Есть и другой путь! — выкрикнули из толпы. — Священная игра!
— Да! Игра! Правильно! — загудели вожди. — Выиграешь у нас, забирай военнопленных себе, а если мы победим, — разделим их между родами!
Куит-Лауак стиснул зубы. Он уже видел, к чему все клонится: если он сейчас проиграет, они шаг за шагом отберут назад все. И тогда от некогда могучего Союза останется лишь триста семьдесят раздробленных слабосильных родов. Но не принять вызова было немыслимо.
— Хорошо. Я выйду на поле, — процедил Куит-Лауак. — И… берегитесь!
* * *Едва вырвавшись из ущелья и увидев два огромных войска, Кортес понял, что все закончилось. Поняли это и остальные, а поэтому израненные, измотанные трехсуточным, почти без сна и еды переходом солдаты просто сгрудились вместе, закрыли головы щитами и начали молиться.
