Алексей Иванов - Тобол. Много званых
Он выпил воды, лёг в постель и сразу уснул.
В самый волчий час ночи к нему вернулась Айкони. Она положила на стол большую растрёпанную книгу с восьмиконечной звездой на деревянной обложке, сбросила одежду и нырнула к Табберту под одеяло. Табберт спал на боку лицом к стене и не проснулся. Айкони молча обняла его со спины за широкие плечи и затихла, боясь пошевелиться. Она была полна счастья, что у неё такой большой и смелый мужчина, и этот мужчина – князь.
Глава 4
«Ключом железным»
Семён Ульянович давно хотел потолковать с митрополитом об одном важном деле, но искал удобный случай, чтобы беседовать не на бегу и никто не отвлекал бы от разговора. Случай подвернулся на Крещение 1714 года.
Для праздника на Иртыше делали прорубь-иордань и освящали её чудотворной иконой Божьей Матери Знамение. Икона жила в Знаменском соборе большого села Абалак; село отстояло от Тобольска на двадцать вёрст вверх по Иртышу. Абалакский образ приносили дважды в год – в середине лета и в январе. Летний крестный ход полвека назад учредил архиепископ Корнилий: Богородица тогда избавила город от долгого ливня, размывшего поля и покосы. А зимой тревожить святыню затеял митрополит Игнатий. При нём в Абалаке достроили каменный собор о пяти главах, и самолюбивый митрополит решил, что теперь может просить чудотворницу о приезде на Крещение. Когда Игнатий в первый раз привёз икону в санях по льду Иртыша, Семён Ульянович с богомазами Софийского двора для воеводы Нарышкина расписал золотом и красками выносную сень над иорданью.
В Абалак Семён Ульянович поехал вместе с Семёном-младшим. На ночь в своём доме их принял старый приятель Ремезова, с которым когда-то, уже давным-давно, Семён Ульянович ездил в Барабинскую степь ловить хищного мурзу Кильдея, перебившего отряд тоболяков полуполковника Шульгина. Да-а, были дела… Где ты, молодость? Развеяна по всей Сибири… Утром Ремезовы отправились к Знаменскому собору.
Синее небо, переполненное солнцем, опаляло глаза. Белёный куб собора – не такой огромный, как тобольская София, но и не маленький – стоял над речным крутояром. Пять круглых лемеховых куполов рвались ввысь, словно пузыри. Семён Ульянович с волнением оглядывал беспредельные просторы, которые свободно распахивались от обрыва, раскатывались во все стороны и таяли в немыслимой дали, где всё радужно мерцало в ледяной пыльце.
Когда-то на месте Знаменского собора стоял бревенчатый городок хана Кучума с башнями, дворцом-сараем, мечетью и минаретом. Здесь Кучум держал царицу Самбулу, одну из многих своих жён. Потом пришёл Ермак и захватил Искер, столицу хана. Самбула бежала с Кучумом, и Абалак опустел. Однако через год после потери Искера Кучум вернулся, его войско заняло брошенный Абалак. Из этой крепости царевич Маметкул, первый Кучумов воевода, напал на отряд атамана Богдана Брязги, который ловил рыбу вон там, в Абалацком озере, – в старице Иртыша. Татары порубили всех казаков. Узнав об этом, Ермак вывел свою дружину из Искера и бросил на Абалак. Татары отбились, но решили не обороняться и ушли. Ермак сжёг городок дотла. Погибших под Абалаком он приказал похоронить на священном Саусканском кладбище: атаман Брязга, былой владыка Жигулей, и его казаки легли на мысу рядом с древним иртышским ханом Саусканом и праведным бухарским шейхом, упокоенным здесь под астаной триста лет назад.
Семёна Ульяновича переполняла память о том, чему он никогда не был свидетелем. Таков, видно, был вышний замысел на него. На каждое слово он знал песню. Потянешь любую ниточку – и в бесконечность катится клубок.
У Знаменского собора сгрудились десятки саней из Тобольска. Народа в собор набилось – не продохнуть. Митрополит Иоанн болел; во время службы он сидел на скамейке, и монах обмахивал его рипидой из петушиных перьев. Семён Ульянович из толпы рассматривал благодатную икону, которую уже заботливо повязали убрусом, как женщину. Богоматерь молитвенно воздела руки; перед ней в сиянии был изображён младенец Иисус, а по сторонам – предстоящие: справа святитель Николай, слева Мария Египетская.
Всё началось восемьдесят лет назад, когда вдове Марии с Абалакского погоста во сне четыре раза явились три иконы с ликами Богоматери, Николая и Марии Египетской, и Богоматерь четырежды велела вдове объявить людям, что в Абалаке надо возвести новый храм. Вдова рассказала о своём видении архиепископу Нектарию. Нектарий внял божьей воле и затеял строительство. А в Тобольске в это время лежал в расслаблении некий крестьянин Евфимий. Почитаемый в народе нищий Павел сообщил Евфимию: он исцелится, ежели закажет в строящийся храм новый храмовый образ. Евфимий сразу обратился к лучшему иконописцу Сибири – Матвею, протодьякону Софийского собора. Матвей согласился. Пока он работал, к Евфимию вернулось здоровье. Так вот сразу и проявилась чудотворность абалакской иконы.
В Сибири образ из Абалака народ почитал более всех прочих святынь, но Семён Ульянович понимал, что в истории этого образа, увы, нет ничего сибирского. Такое могло произойти в Холмогорах, Смоленске или Твери. Что ж, матери везде любят своих детей одинаково. А род от рода отличен по сынам. О сынах Семён Ульянович и хотел поговорить с митрополитом.
После службы в соборе тоболяки рассаживались по саням: застёгивались на все пуговицы, затягивались поясами потуже, запахивались полстями. Путь предстоял неблизкий и по морозу. Монахи держали древки с хоругвями. Завёрнутую в пелёны абалакскую икону вёз отец Лахтион из Никольской церкви – он носил икону и на летних крестных ходах. Митрополита Иоанна усадили в возок и укутали в шубы. Семён Ульянович пристроился рядом – напротив, – и даже подсунул ноги под шубы митрополита.
– Крестный ход на санях – это по-нашему, по-сибирски, – бодро сказал он. – Водосвятие-то сам проводить будешь, владыка, или поручишь кому?
– Как завтра бог здоровья даст, – слабо ответил Иоанн.
Обоз тронулся. Длинная вереница саней сползла с крутояра на Иртыш, на укатанный санный тракт, и кони побежали быстрей, разгоняясь. Ветер плеснул хвостами хоругвей. Иоанн смотрел по сторонам на заснеженные леса, и бледное, больное лицо его потихоньку зарумянилось.
– А вот скажи мне, владыка, – осторожно начал Семён Ульянович. – Мы в Сибири уже сто тридцать лет живём, почему же у нас своих святых нет?
Иоанн вздохнул. Неугомонный Ремезов опять что-то придумал, и ведь не отцепится, старый баламут, пока всю душу не вытянет.
– Не знаю, – покорно ответил Иоанн.
– Есть, к примеру, Василий Мангазейский, – вкрадчиво продолжал Ремезов. – Наш заступник, промысловый…
Отрок Василий погиб в златокипящей Мангазее больше сотни лет назад. Тогда Мангазея только расцветала. Московские воеводы на старых зимовьях новгородцев воздвигли большую бревенчатую крепость, и в полуночную твердыню сплошным потоком шли отчаянные люди. С Руси добирались по Бабиновскому тракту до Меркушино и дальше на кочах и стругах спускались по рекам до Тазовской губы; поморы от Гандвика плыли вдоль побережья Дышащего моря сквозь Карские Ворота до отмелей Ямала, а потом волочили суда через ямальскую тундру и озеро Мёртвых Русских до Обской губы. И в дикой, косматой, бесстрашной Мангазее, где царём была удача, а законом – сила, пришлецы промышляли пушного зверя на тысячи и тысячи рублей.
