Михаил Попов - Темные воды Тибра
– Он даже не показал это место? – спросила Валерия.
– Нет, он хранит его как главную свою тайну. У него вообще немало тайн. Он так и не объяснил мне, где пропадал пятнадцать лет с момента нашего расставания на ночном берегу реки до воссоединения в Цирте в Африке.
Сулла-Карма протестующе помахал пальцем.
– Объяснил. Я получил исцеление в обмен на клятву, что никогда не буду претендовать на величие в этом мире, что только согласившись на роль раба – выживу.
– Странная клятва, – сказала Валерия, глядя на бывшего своего раба еще более неприязненно.
– Боги часто капризны, Валерия, – хихикнул настоящий Сулла, – вспомни, какое заклятие они наложили на твоего мужа. А что касается всех этих лет, когда я жил сам по себе, я скитался, неужели не понятно? И внимательно следил за карьерой голубоглазого авантюриста, с коим обменялся местами в этом мире. По правде сказать, я был уверен, что у него ничего не получится, слишком много препятствий было у него на пути. А в делах такого рода мелкие преграды подчас опаснее крупных. Могла что-то заподозрить моя слепая нянька, мог явиться из дальних странствий какой-нибудь родственник, видевший меня маленьким и запомнивший, например, расположение моих родимых пятен. Кто-то из соседей мог выжить… Словом, если рассуждать здраво, самозванец, вот этот голубоглазый северянин, называющий себя странным именем Диокл, был обречен. Когда же я услыхал, что ему удалось проскочить мимо всех Сцилл и Харибд, удалось миновать все мелкие рогатки и хитрые уловки судьбы, я понял, что это человек незаурядный и в будущем из него может что-нибудь получиться. Я дождался, когда он получит свой первый значительный пост – квестора в армии Мария, и приблизился.
Сулла-Карма чему-то блаженно улыбался, то ли приятным воспоминаниям, то ли удивляясь благодатному действию вина.
Супруги смотрели на него с одинаковой неприязнью, однако вынашивая на его счет разные мысли. Валерия думала, что удобнее всего будет отравить его, подсыпать что-нибудь в вино. Супруг склонялся к мысли, что утопить эту обезьяну гораздо надежнее.
– Я кружил вокруг него, но что-то меня удерживало, я таскался за ним, но не приближался. Я хотел понять, не сделался ли он обыкновенным, настоящим римлянином, таким, знаете ли, стандартным служакой, для которого добрая слава много важней прижизненных удовольствий. Как ни странно, в нашем вконец развращенном отечестве такого народу предостаточно. Рядом с подобным Суллой мне было бы нечего делать. По многим причинам. Во-первых, он бы меня просто убил, ибо, лишенный воображения, увидел бы во мне одну лишь опасность для своего положения. Смерть его не входила в мои планы.
Он снова хихикнул, но как-то непьяно, слишком осмысленно.
– Мне хотелось увидеть того, прежнего Диокла – безродного, но жизнелюбивого комедианта, голодного раба, для которого вся слава Рима – пустой звук, игрушка вроде этой кости. – Он продемонстрировал свою беспроигрышную игрушку. – Рядом с таким человеком жизнь приобрела бы для меня высший из достижимых смыслов, если вы только можете меня понять. Дав обет не претендовать на свое прежнее звание под угрозой быстрой смерти, я хотел жить жизнью, которую могло мне дать мое прежнее звание. Присутствовать при исторических делах и дергать в решающие моменты за веревочки. И я пришел к нему, к этому голубоглазому. И застал на распутье. Он не знал, кем ему стать – окончательно ли погрязнуть в тупых римских латах или воспарить обнаженным, независимым духом бесконечной и неистребимой игры.
– Не воображаешь ли ты, что оказал на меня какое-то влияние?
– Не только воображаю, но и утверждаю, что подтолкнул тебя к решающему выбору. О, я тоже рисковал. Ты мог испугаться. Это был как бы вторичный подлог, сначала ты занял место Суллы, а теперь Сулла должен был занять место тайного вершителя судеб. Соблазн был велик, и ты перед соблазном, хвала богам, не устоял. Я зарезал твоего верного друга, а ты даже пальцем не шевельнул, чтобы за него отомстить. Как только ты понял величину и блеск новых возможностей, ты сбросил свое старое оперение и с легкостью взлетел. Ты оказался поразительно талантливым учеником, в иные моменты я сам бывал поражен твоими шагами и поворотами твоего ума. Имей я сам возможность быть на месте Суллы, на своем законном месте, я не сделал бы лучше, до многого бы не додумался, не проявил бы столько изворотливости, хитрости и ума. Единственным моим правильным шагом в жизни было сделать ставку на тебя, и она себя оправдала. – Наступила короткая пауза. – Я прожил жизнь, о которой не мог даже помечтать. – Вдруг торопливая стариковская слеза пробежала по извилистому каналу морщины, рассекавшей правую щеку.
– А теперь ты что же, решил умереть?
Обезьяноподобный внимательно и серьезно посмотрел на голубоглазого.
– Ирония помогла тебе сделаться величайшим из римлян, но ты должен чувствовать те моменты, когда она неуместна. Да, в известной мере я расстаюсь с миром, в котором жил. Я покидаю тебя. Завтра же меня здесь не будет. Куда направлюсь, еще не решил, кем сделаюсь – не представляю себе, ибо я ничего не умею, кроме как быть рабом у повелителя Рима. Служить овощеводу я не в состоянии, нет нужных навыков.
– Зачем же ты не сделал это тихо, тайно, переговорив лишь со мною? Я бы снабдил тебя деньгами. В любом количестве. Купил бы тебе дом.
При словах «деньги», «дом» в лице обезьяны проявилась чисто человеческая брезгливость.
– Если бы мне были нужны деньги и дом, я давно бы их себе добыл.
Диокл кивнул:
– Это верно.
– Хоть это ты понял.
– Но я повторяю свой вопрос: почему ты не ушел тихо, тайно? Зачем ты устроил это разбирательство?
– Тайно? Тихо? Возможно, где-то и имеются люди, способные на такие духовные взлеты, но как ты, умный человек, мог ждать чего-то подобного от меня? Разве весь сегодняшний разговор не есть признание в глубочайшем, величайшем, ни с чем не сравнимом тщеславии, которое меня снедало все эти годы и снедает теперь сильнее, чем когда-либо? Ты меня обманул. Из величайшего человека на земле ты, голубоглазый раб, когда-то отвергнутый грязной подвальной потаскушкой, позволил себе сделаться обыкновенным счастливым человеком. Власть и то, что ты знаешь о ее природе, должны были сжечь твою душу, иссушить, сгрызть, а она жива и свежа. Это ли не предмет для зависти?!
– Так ты мне завидуешь?! – Диокл расхохотался.
– Уже нет. Все то время, пока я не мог произнести тебе в лицо эти слова, пока любовался вашим счастливым браком и твоим непонятным здоровьем, завидовал, а теперь – нет. Теперь мне даже жаль тебя.
