Артур Дойл - Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)
Как бригадир скакал в Минск
Сегодня, друзья, я бы выпил чего-нибудь покрепче: скорее бургундского, чем бордо. А все потому, что тревожно на сердце у старого солдата. Подкравшаяся старость – странная штука. Никто не знает, никто не может понять – душа ведь не меняется с годами, – почему становится дряхлым тело. Но наступает день, когда вроде бы все становится на свои места. Жизнь пролетает перед глазами, словно вспышка молнии, мы видим себя, какими были, и понимаем, какими стали. Да, да, сегодня именно такой день. Поэтому я буду пить бургундское. Белое бургундское, «Монтраше»{150}… Сир, я ваш должник.
Это случилось сегодня утром на Марсовом поле. Простите, друзья, старика за то, что он досаждает вам рассказами о своих горестях. Вы ведь видели смотр?{151} Правда, великолепно? Я находился на месте, которое отвели для ветеранов, награжденных орденами. Ленточка на груди служила мне пропуском. А крест я оставил дома в кожаной коробочке. Нас окружили почетом, отвели места там, где войска отдают честь, справа от нас располагался император и кареты придворных. Прошли годы с тех пор, как я был на параде в последний раз. Поэтому мне не понравилось многое из того, что я увидел. Мне не понравились красные рейтузы пехотинцев. В мое время пехота сражалась в белых рейтузах, красные носили кавалеристы. Еще немного – и они захотят примерить наши шпоры и кивера! Если бы меня увидели на смотру, то решили бы, что я, Этьен Жерар, смирился с этим безобразием. Вот я и сидел дома. Но сейчас, во время войны в Крыму{152}, – совсем другое дело. Солдаты отправляются в бой. Мне ли оставаться в стороне, когда собираются храбрецы?
Клянусь Богом, они прекрасно маршировали, эти маленькие пехотинцы! Бравые ребята невысокого роста, но все как на подбор крепыши с прекрасной выправкой. Я снял шляпу, когда они проходили мимо. Затем настал черед артиллерии. Отличные пушки, сильные лошади в упряжках, обученные бойцы. Я снял шляпу и перед ними. Вперед вышли саперы. Нет на войне бóльших смельчаков, чем саперы. Я также отсалютовал им. И наконец – кавалерия: уланы, кирасиры, егеря и спаги{153}. Я отдал честь всем по очереди, кроме спагов. У императора не было спагов. Но когда промаршировали все, кто, вы думаете, завершил парад? Гусарская бригада во всей красе. Ах, друзья мои, гордость, слава, великолепие, блеск, грохот подков и звяканье уздечек, развевающиеся гривы, благородные лица, облако пыли и пляшущие волны стали! Мое сердце стучало, как барабан, когда они проезжали мимо. Самым последним дефилировал мой старый полк. Глаза наполнились слезами, когда я увидел серебристо-черные доломаны с чепраками из леопардовых шкур. Мне показалось, что не было всех этих лет, а я – молодой полковник – снова несусь на быстром коне во главе лихих удальцов, в самом расцвете сил, как сорок лет назад. Я поднял трость. «Вперед! В атаку! Да здравствует император!» Мое прошлое перекликалось с настоящим. О Господи, что за тонкий, писклявый голосок! Неужели его слышала наша непобедимая бригада? Моя рука едва могла поднять трость. Неужто это те стальные мускулы, которым не было равных в могучей армии Наполеона? Мне улыбались. Меня приветствовали. Император засмеялся и кивнул. Но для меня настоящее было мутным сном, а явью – восемьсот павших гусар и прежний Этьен, которого давным-давно уж нет. Но довольно: храбрец должен встретить старость и удары судьбы так же, как когда-то встречал казаков и улан. Но иногда бывают дни, когда монтраше пьется лучше, чем бордо.
Войска отправлялись в Россию, а мне о России есть что рассказать. Сейчас это кажется мне страшным сном! Кровь и лед. Лед и кровь. Свирепые лица и заледеневшие бакенбарды. Посиневшие руки, протянутые в мольбе о помощи. Непрерывная вереница людей тянется через бесконечную равнину. Люди брели, брели – одну сотню миль за другой, а впереди была все та же белая степь. Иногда по сторонам появлялись еловые леса, но чаще перед глазами расстилалась равнина до голубого холодного горизонта. А черная линия продвигалась вперед и вперед. Эти измученные, оборванные, промерзшие насквозь, умирающие от голода люди не оглядывались вокруг: понурившись и сгорбившись, они плелись обратно во Францию, как раненый зверь в свое логово. Они не разговаривали между собой, их шагов не было слышно в снегу. Лишь однажды я услышал, как они смеются. Это случилось под Вильно{154}. К командующему нашей оборванной колонны подъехал адъютант и спросил: это ли Великая армия? Все, кто был поблизости и слышал его слова, огляделись вокруг и, увидев павших духом людей, разбитые полки, закутанные в меха скелеты, бывшие когда-то гвардейцами, засмеялись. Смех загрохотал вдоль колонны, как фейерверк. Я слышал немало стонов и криков за свою жизнь, но не было ничего страшнее, чем этот горький смех Великой армии.
Но почему русские не уничтожили этих беспомощных людей? Почему их не согнали вместе, как стадо, и не отправили в плен в глубину России? Вглядываясь в длинную черную, как змея, колонну, которая пробиралась через снега, с флангов и тыла можно было заметить темные, движущиеся тени. Это казаки преследовали нас, как волки преследуют добычу. Они не растерзали нас на части лишь по одной причине: суровые российские морозы не смогли охладить горячие сердца наших солдат. Всегда находились смельчаки, готовые броситься между дикарями и их добычей. Но был один, отвагой с которым не мог равняться никто. Он заработал бóльшую славу в дни несчастья, чем тогда, когда вел армию к победе. Я поднимаю свой бокал за него, за Нея, за рыжеголового льва. Когда он бросал грозный взгляд назад, враги не смели приблизиться. Я будто вижу его сейчас: широкое белое лицо, искривленное яростью; ясные голубые глаза, сверкающие, как хрусталь; громогласный голос, который не могла заглушить даже пальба. Его высокая шляпа без перьев стала символом отступления французов в эти ужасные дни.
Известно, что ни я, ни гусары Конфланского полка не были в Москве. Нас оставили позади, охранять линии снабжения у Бородино. Мне до сих пор непонятно, как император мог пойти в наступление без нас. Это еще раз доказывало, что он перестал быть тем человеком, которым был когда-то. Однако я солдат. Я обязан подчиняться приказам. Поэтому остался в деревне, воздух в которой был испорчен жутким запахом, издаваемым телами тридцати тысяч человек, отдавших жизни в великом сражении. Всю осень я запасал фураж для лошадей и теплую одежду для людей. Когда армия стала отступать, мой полк оказался лучшим из кавалерийских частей и был прикомандирован к арьергарду Нея. Что бы он делал без нас в эти тяжелые дни?
– Ах, Жерар, – обратился он ко мне однажды вечером…
