Александр Дюма - Цезарь
Так говорил Катон. На некоторых из его слушателей эта его речь и его пример не произвели слишком большого впечатления; но большинство из собравшихся при виде этого бесстрашия, благородства и человеколюбия позабыло об опасности положения, и смотрело на Катона, как на непобедимого полководца.
Так что они полностью отдали себя в его распоряжение.
– Лучше умереть, – говорили они, – подчиняясь Катону, чем спасти свою жизнь, предав столь совершенную доблесть.
Один из Трехсот предложил дать свободу рабам, и почти все собрание присоединилось к этому мнению; но сам Катон выступил против.
– Это, – сказал он, – противоречит справедливости и законам. Если их владельцы сами подарят им свободу, я приму в свое войско, и только добровольно, тех, кто по возрасту сможет владеть оружием.
Тут же многие поднялись и сказали:
– Мы даем свободу нашим.
– Хорошо, – сказал Катон, – запишите свои заявления.
Желающие записались.
Тем временем Катон получил письма от Юбы и Сципиона.
Юба укрывался в горах, еще не приступив к своему роковому предприятию с Замой. Он хотел узнать у Катона, что он, Катон, намерен делать.
«Если ты решишь покинуть Утику и присоединиться ко мне, – писал он, – я подожду тебя; если ты хочешь держать осаду, я приду к тебе со своей армией».
Что же касается Сципиона, то он стоял на якоре за высоким мысом неподалеку от Утики, и там дожидался решения Катона.
Катон задержал гонцов, которые принесли эти письма, до тех пор, пока не станет точно известно, какое решение утвердят Триста.
Но совет вскоре разделился на два лагеря. Римские сенаторы, которые хотели какой угодно ценой усесться на свои курульные кресла, были полны энтузиазма и готовы к самопожертвованию; они сразу после речи Катона отпустили на свободу и затем рекрутировали в армию своих рабов. Что же касалось остальных, то это были торговцы, судовладельцы и ростовщики, главное богатство которых заключалось в их рабах; слова Катона быстро изгладились у них из памяти и не оставили следа в их сознании.
«Подобно тому, – говорит Плутарх, – как некоторые тела быстро вбирают тепло, и так же быстро отдают его, и остывают, стоит только удалить их от огня, так и этих людей согревало присутствие Катона. Пока Катон был у них перед глазами, пока он говорил с ними, он ободрял и воодушевлял их; но когда они оказались предоставлены своим собственным размышлениям, страх, который внушал им Цезарь, вытеснил из их сердца все благоговение перед Катоном и его нравственной красотой».
И вот что стали говорить эти люди:
– А в сущности, кто мы такие, и кому мы отказываемся покориться? Разве не в Цезаре заключается сегодня вся мощь Рима? Ни один из нас не может назвать себя ни Помпеем, ни Сципионом, ни Катоном. Мы просто торговцы, у которых нет другой славы, кроме честного имени; мы не занимаем никакого места в политике, и не стремимся к этому. Почему же получается, что в то время, когда все люди уступают страху и проявляют покорность даже больше, чем следует, мы, ничтожные, выбираем это время, чтобы сражаться за свободу Рима, и намереваемся в безумном ослеплении выступить из Утики войной против того, от кого Катон и даже великий Помпей бежали, отдав в его руки мировую империю? Что мы делаем? Мы освобождаем наших рабов, чтобы сражаться против Цезаря, хотя мы сами – жалкие невольники, и у нас нет другой свободы, кроме той, которую Цезарю будет угодно предоставить нам. Очнемся же от этого помрачения, осознаем, кто мы есть на самом деле, и, пока еще есть время, обратимся к великодушию победителя, и пошлем к нему просить о снисхождении к нам.
И заметьте, что так говорили самые умеренные из них; другие ничего не говорили, но только и ждали случая схватить сенаторов и выдать их Цезарю.
Таким образом, самыми порядочными из этих достойных торговцев, которые в мирное время сочли бы позором не выполнить честно своих обязательств, были те, кто мечтал только о малодушии.
Катон знал людей, с которыми он имел дело; поэтому он не захотел подвергать Юбу и Сципиона опасности, нависшей над сенаторами и, между прочим, над ним самим; – так как ничто не доказывало, что в том случае, если Цезарь сделает выдачу Катона одним из условий своего снисхождения к ним, они не выдадут его, как только что предлагали выдать других. – Поэтому он написал им обоим, чтобы они держались подальше от Утики.
Именно тогда Сципион решил отправиться в Испанию, а Юба – вернуться в свою столицу.
Мы уже знаем, что случилось с ними обоими.
Тем временем, – уже после тех конников, которые, как мы видели, разграбили мимоходом Утику и согласились удалиться, только унося с собой по сотне сестерциев от Катона и еще сотне от Суллы, – один отряд конницы, довольно внушительный, пришел под стены Утики искать себе убежища.
Наученный грабительскими повадками первых, Катон закрыл перед ними ворота города. Они отрядили к нему троих из их числа.
Одни хотели отправиться к Юбе, другие просились присоединиться к Катону, и три посланника получили задание посоветоваться с Катоном, что же им делать. Наконец, среди них была еще третья партия, которая, зная, что жители Утики – сторонники Цезаря, страшилась войти в город. Поэтому они спрашивали Катона, не будет ли ему угодно выйти к ним.
Но Катон был в том же положении, что и Данте во Флоренции, когда он, вынужденный послать кого-нибудь в Венецию, вопрошал: «Если я останусь, кто пойдет? Если я пойду, кто останется?»
В конце концов, он поручил Марку Рубрию остаться вместо него и проследить за Тремястами. Сам он взял с собой сенаторов, вышел с ними из города, и явился на совещание.
В его отсутствие Марк Рубрий должен был принимать заявления о даровании свободы рабам, обращаться со всеми по-доброму и никого не неволить.
Офицеры конного отряда ждали Катона с нетерпением. Они ясно чувствовали, что в этом человеке заключена их последняя надежда. Он же, со своей стороны, сильно рассчитывал на них.
Он заклинал их сделать выбор между Катоном и Юбой в пользу Катона; между Римом и Замой – в пользу Рима. Особенно пылко он призывал их сплотиться вокруг сенаторов, которые если и не были вещественной силой, то представляли собой власть. Они могли бы войти вместе с ним в Утику, город с могучими стенами, который непросто было бы взять штурмом, город, обеспеченный продовольствием и оружием на несколько лет, и держаться в нем против Цезаря, подобно Марселю, который, не имея всего этого, все же выстоял.
Сенаторы обратились к ним с теми же мольбами, и даже прослезились; офицеры отошли, чтобы поделиться всем сказанным со своими солдатами.
Ожидая их решения, Катон с сенаторами уселись на какой-то холмик.
Едва они расположились там, как увидели всадника, который мчался к ним во весь опор: это был Марк Рубрий. Он сообщил им, что Триста взбунтовались и взбудоражили весь город, поднимая жителей на восстание.
Этот мятеж был гибелью для сенаторов; они тут же начали жаловаться и умолять Катона. – В этой страшной буре Катон был единственной путеводной звездой, остававшейся ясной и чистой, и каждый потерпевший крушение стремился к ней.
Он отправил Марка Рубрия обратно в Утику, поручив ему сказать от его имени Тремстам, что он просит их дождаться его, Катона, возвращения, прежде чем принять какое-либо окончательное решение.
Марк Рубрий ускакал.
Тем временем офицеры вернулись.
– Нам нет нужды, – сказали они, – поступать на жалованье к Юбе или становиться нумидийцами, даже если предположить, что мы последуем за Юбой; пока же нами будет командовать Катон, нам не страшен и Цезарь. Но нам кажется опасным запираться в городе с его жителями, народом пуническим, а значит, вероломным. Их преданность вызывает у нас сомнения; на этот час они спокойны, – офицеры не знали того, что только что рассказал Рубрий; – но как только Цезарь появится, они помогут ему напасть на нас или выдадут нас ему… Так что если Катон желает, чтобы мы поступили под его начало, он должен отдать нам город Утику, чтобы мы могли сделать с ним все, что захотим; и мы ни в коем случае не скрываем от него, что именно мы намерены с ним сделать: мы выгоним или перебьем всех жителей до последнего; только тогда мы сможем считать себя в безопасности за этими стенами.
Именно такое предложение, – Катон и сам сознавал это, – должны были выдвинуть люди, которые заботились о своей безопасности. Оно было разумным, но оно было варварским.
Тем не менее, Катон со своей обычной невозмутимостью, что он посовещается об этом с Тремястами, и вернулся в город; но по его возвращении Триста сбросили маски; они убедились в пристрастиях жителей города, и решительно, непреклонно и бесповоротно заявили, что не будут воевать с Цезарем. Некоторые даже предложили вполголоса, что было бы неплохо взять сенаторов под стражу и держать их до прибытия Цезаря; но Катон никак не отреагировал на это мнение, сделав вид, что не расслышал его; а быть может, будучи несколько тугим на ухо, он его и вправду не услышал.
