Эли Бертэ - Братство волка
Барон не мог сохранить своего презрительного хладнокровия при таком жестоком оскорблении, брошенном ему прямо в лицо.
— Черт возьми, господин авантюрист, — вскричал он вне себя, — ваша дерзость заходит слишком далеко. Но будь вы десять раз простолюдин, я вас заставлю взять назад ваши дерзкие слова.
— Не заставите, барон! Напротив, где бы вы ни были, я везде намерен повторять их во всеуслышание…
— Довольно, милостивый государь! Вы, вероятно, чрезмерностью оскорбления хотите заполнить расстояние между нашими сословиями! Вам это удалось; давайте выйдем отсюда, выйдем сейчас же!
— Наконец-то! — сказал Леонс.
Они направились к двери. Кристина смотрела им вслед, закусив губу и нахмурив лоб. Мысли о судьбе, такой насмешливой и жестокой, окружили ее, как темные тени. Она, Кристина де Баржак, была главной виновницей того, что, может быть, сейчас единственный дорогой ей человек погибнет от руки этого мерзавца… ее будущего мужа… «Надо остановить их! Как угодно, любой ценой!» — Она привстала с кресла, но тут кавалер де Моньяк преградил дорогу Леонсу и Ларош-Боассо.
— Позвольте, господа, — сказал он торжественно, — этого я допустить не могу. Господин барон или, вернее, граф, не может располагать собой; я вызвал его на поединок раньше вас, мосье Леонс! Итак, я не уступаю вам своего преимущества и, пользуясь прекрасным настроением барона де Ларош-Боассо, графа де Варина, прошу его оказать мне честь…
— Умоляю вас, кавалер! — вскричал Леонс. — Дайте мне отомстить за себя и за ту, кто мне дороже всего на свете! Вы не можете знать, сколько горечи и злобы накопилось у меня в сердце против этого недостойного дворянина!
— Сожалею, мосье Леонс, но уступить вам не могу. Мне принадлежит право мстить за оскорбление, нанесенное моей молодой госпоже; это входит в обязанности моего звания! Весьма сожалею, что вынужден вам отказать, но считаю своим долгом…
— Ах, черт вас возьми! — перебил его де Ларош-Боассо, внезапно развеселившийся. — Да деритесь со мной оба! Очень я буду бояться молокососа, воспитанного трусливыми монахами, и беззубого старика, который вздумал еще раз обнажить свой заржавевший обломок шпаги! Давайте, говорю я вам, вместе или порознь, я сражусь с вами обоими, нападайте хоть прямо сейчас!
— Выйдем, — сказал Леонс. — Поединок не должен проходить при даме.
— Она была бы только рада, — бросил Ларош-Боассо, но тут же добавил: — Выйдем.
— К вашим услугам, господа, — произнес де Моньяк с поклоном.
Эта нелепая сцена разозлила Кристину. Ее судьба казалась ей страшной, но это была ее судьба, и девушке не хотелось, чтобы еще кто-то расплачивался за совершенную ею ошибку.
Она быстро встала и, отстранив сестру Маглоар, желавшую ее удержать, сказала повелительным тоном:
— Останьтесь, господа! Прошу вас!.. Приказываю вам! Если мое слово в этом доме еще имеет какой-нибудь вес, то здесь не будет никаких поединков!
Все трое остановились и после минуты колебания медленно приблизились к молодой хозяйке.
— Ради бога, господа, выслушайте меня, — продолжала Кристина. — И вы Леонс, мой лучший друг, и вы, кавалер, мой преданный защитник, я благодарна вам за вашу заботу, но я не хочу, чтобы из-за меня вы сражались с мосье де Ларош-Боассо. Барон доказал, что в точности исполнил то, за что я обещала награду. И он эту награду получит. Я не хочу, чтобы о графине де Баржак говорили, будто она не держит своего слова.
— Но Кристина, — возразил Леонс, — этот человек отзывался о моем дяде и обо мне в выражениях самых оскорбительных!
— Он оскорбил честь рода де Моньяк! — подхватил кавалер.
— И прибавьте, господа, — добавил де Ларош-Боассо с издевкой, — что я ни одного слова не беру назад.
Кристина продолжала, обращаясь к Леонсу и де Моньяку:
— Если вы захотите сразиться с бароном по своим личным причинам, то вы должны сделать это в другое время и в другом месте! — сурово заключила Кристина. — Здесь, в моем замке, не место для сведения личных счетов, а защищать мою честь, еще раз повторяю, вы не должны!
Она по очереди отводила в сторону каждого из противников барона и, казалось, прибегала к самым убедительным доводам, чтобы заставить кавалера и Леонса отказаться от своего намерения. И тот, и другой сдались наконец на ее просьбы, но было нетрудно угадать, что они воспользуются первым же случаем, чтобы возобновить ссору.
К Ларош-Боассо вернулось его прежнее хладнокровие, едва он заметил, что мадемуазель де Баржак добилась своей цели.
— Благодарю, моя прелестная, — сказал он, улыбаясь, — вы благородно держите свое слово! Позвольте мне питать надежду, что ваша честность станет началом менее враждебных чувств к… будущему владельцу замка Меркоар.
С этими словами он поцеловал ей руку.
— Владельцу замка Меркоар… — повторил Леонс. — Рано вы осмелились так себя назвать, милостивый государь. Мадемуазель де Баржак зависит от опекунов разумных и строгих, которые позаботятся о том, чтобы ее необдуманная клятва была отменена. Я полагаю, что отцы Фронтенакского аббатства не дадут совершится этому браку, найдя тому подходящую причину.
— В самом деле? — Кристина посмотрела на юношу с насмешливой грустью. — Ну да, если монахи преследуют в этом деле свой интерес…
— А что если интересы монахов и ваши собственные интересы пересекутся? — продолжал Леонс.
— Черт возьми! Они уже сговариваются! Не забывайтесь, юноша! — рявкнул барон. — Вспомните, что дела фронтенакских монахов не так уж хороши, если не сказать совсем плохи! Некий епископ недавно им порядком пообстриг когти. Я их не боюсь; увидим, кто из них осмелится выступить против меня. Уж не дряхлый ли старец-аббат, почти впавший в детство, неспособный двинуться от подагры и ревматизма, который одной ногой уже в могиле? Или, быть может, доблестный защитник монастыря, гордость общины, ловкий, осторожный, красноречивый отец Бонавантюр? К несчастью, это светило в настоящую минуту несколько померкло: святой отец, обвиненный в убийстве маленького виконта, сидит под замком в собственной келье, из которой он, вероятно, вскоре перейдет в мрачную темницу.
— Вы рано торжествуете, барон. Никто не в силах предвидеть будущее, — заметила сестра Маглоар.
В установившейся на несколько минут тишине все отчетливо услышали лошадиный топот и людской говор во дворе замка. Побуждаемая беспокойством, а может быть, и каким-то предчувствием, монахиня вышла из гостиной осведомиться о причине шума. Из окна, выходившего во двор, она увидела носилки, перевозимые лошаками, и нескольких слуг, едущих верхом. Одного взгляда на носилки было достаточно, чтобы глаза монахини наполнились радостью. Она бросилась в зал. Заметив ее оживление, присутствующие обратились к ней с расспросами, но не успели еще получить ответа, как дверь отворилась вновь и слуга торжественным голосом доложил:
