Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII
— Правда, я изготовлю этот приказ.
— Ваше величество, вот в том кабинете имеется необходимый письменный прибор. Если вам будет угодно…
Король молча оперся на руку графа и позволил ему снова ввести себя в кабинет.
С деловой поспешностью граф Дуглас распорядился всем необходимым. Он подвинул письменный стол к королю, развернул перед ним большой лист бумаги и вложил перо в руку Генриха.
— Что мне писать? — спросил король, начинавший уже изнемогать от тягот ночного странствования, гнева и досады.
— Приказ об аресте королевы, государь!
Король принялся за дело. Граф Дуглас стоял позади его стула и, притаив дыхание, но с напряженным вниманием устремил взоры на бумагу, по которой, поспешно выводя буквы, скользила белая, мясистая рука короля, унизанная бриллиантовыми кольцами.
Дуглас достиг наконец намеченной цели. Если эта бумага, написанная королем, очутится в его руках, если он уговорит Генриха удалиться в свои покои, прежде чем последует арест королевы, то победа останется за ним. Не ту женщину, лежащую без памяти в зале, арестует он тогда, но пойдет с приказом об аресте к настоящей королеве, чтобы отвести ее в Тауэр.
А раз очутившись в Тауэре, королева не получит более возможности оправдаться, потому что король не увидит ее более, и если бы она стала подтверждать свою невинность перед парламентом какими угодно священными клятвами, то свидетельство короля все-таки одержит над ними верх, потому что он сам застал ее с любовником.
Нет, для королевы не оставалось больше никакого средства ускользнуть от гибели! Однажды ей удалось оправдаться, опровергнув обвинение, и доказать свою невинность, представив убедительное алиби. Но на этот раз она погибнет непременно, и никакое алиби не сможет более спасти ее.
Король кончил писать и встал, тогда как Дуглас по его приказанию занялся приложением королевской печати под роковым документом.
Между тем из зала донесся легкий шорох, точно там осторожно шевелился человек.
Граф Дуглас не обратил на это внимания, занятый своим делом; он старательно вдавливал печать в блестящий сургуч.
Но король услышал шорох и подумал, что это шевелится «Джеральдина», которая очнулась от своего обморока и встала. Он подошел к дверям зала и взглянул на то место, где она лежала; но нет, молодая женщина еще не поднималась на ноги и продолжала лежать ничком, растянувшись на полу.
«Она в памяти, но прикидывается лежащей в обмороке!» — подумал король и, обернувшись к Дугласу, сказал:
— Мы кончили; приказ об аресте изготовлен и приговор над королевой-прелюбодейкой произнесен. Мы отказываемся от нее навеки, и никогда не увидать ей больше нашего лица, никогда не услышать нашего голоса. Она осуждена и проклята, и королевская милость не коснется больше этой грешницы. Проклятие прелюбодейке, проклятие бесстыдной женщине, которая обманула своего супруга и отдалась любовнику, виновному в государственной измене! Горе ей, позор ей, позор и стыд навсегда опорочат ее имя, которое…
Вдруг король запнулся и стал прислушиваться. Шорох, услышанный им раньше, повторился явственнее и слышнее прежнего; он несомненно усиливался и приближался.
Вот отворилась дверь, и в нее вошла женщина, появление которой заставило короля окаменеть От удивления и неожиданности. Она подходила все ближе, ближе, легкая, грациозная и юношески-свежая. Золотое парчовое платье облекало ее, бриллиантовая диадема блестела над лилейным челом, но еще ярче бриллиантов сияли ее глаза.
Нет, король не ошибался. То была сама королева Екатерина. Она стояла пред ним, но вместе с тем все еще лежала на полу другая королева, неподвижная, словно оцепеневшая.
Генрих вскрикнул и отшатнулся назад с побледневшим лицом.
— Королева! — с ужасом воскликнул граф Дуглас, который дрожал так сильно, что бумага в его руке хрустела.
— Да, королева! — с гордой улыбкой произнесла Екатерина. — Королева, которая пришла побраниться со своим супругом за то, что он, вопреки приказанию своего врача, лишает себя сна в такую позднюю ночную пору.
— Вот и шут налицо! — подхватил Джон Гейвуд, с комическим пафосом выступая из-за спины королевы. — Шут пришел спросить графа Дугласа, как он осмелился отрешить от должности Джона Гейвуда и незаконно занять при короле Генрихе место придворного шута, чтобы разыгрывать пред его величеством всякие глупые комедии и масленичные представления?
— А кто, — спросил король дрожащим от ярости голосом, устремив свои пламенные убийственные взоры на Дугласа, — кто же вон та женщина? Кто осмелился обмануть меня проклятым маскарадом и оклеветать королеву?
— Ваше величество, — ответил граф Дуглас, отлично понимавший, что от настоящего момента зависит его собственная участь и участь его дочери, и успевший быстро оправиться ввиду смертельной опасности. — Ваше величество, умоляю вас уделить мне минуту для разговора наедине; я должен тайно объясниться с вами, чтобы мне удалось безусловно оправдаться пред вами.
— Не соглашайтесь на это, брат Генрих, — сказал Джон Гейвуд. — Он опасный фокусник и — как знать? — может быть, в этом таинственном разговоре наедине благородному лорду удастся убедить тебя, что он сам король Англии, а ты не что иное, как его льстивый, подобострастный, лицемерный слуга граф Арчибальд Дуглас.
— Мой властелин и супруг, прошу вас выслушать оправдание графа, — вмешалась Екатерина, с очаровательной улыбкой протягивая руку королю. — Было бы жестоко осудить его, не выслушав!
— Я его выслушаю, но пусть это произойдет в твоем присутствии, Кэти, — произнес Генрих. — Ты сама должна решить, удовлетворительно ли его оправдание.
— Нет, мой супруг, — возразила Екатерина. — Позвольте мне остаться в стороне от интриги сегодняшней ночи, чтобы гнев и злоба не наполнили моего сердца и не лишили меня радостной доверчивости, в которой я нуждаюсь, чтобы счастливою и улыбающеюся продолжать путь своей жизни рядом с вами среди моих врагов.
— Ты права, Кэти, — задумчиво произнес король. — У тебя много врагов при нашем дворе, и мы сами виноваты, что нам не всегда удается заграждать наш слух от их коварных нашептываний и оставаться чистыми от ядовитого дыхания их клеветы. Наше сердце все еще наивно, и мы не всегда еще можем понять, что люди представляют собой отвратительный, развращенный род, который следует попирать ногами и никогда не отогревать у своего сердца. Пойдемте, граф Дуглас, я согласен выслушать вас; но горе вам, если вы не сумеете оправдаться!
Он отступил в просторную дверную нишу будуара. Граф Дуглас последовал за ним туда и опустил за собою тяжелые бархатные занавеси.
— Ваше величество, — смело и решительно сказал он, — теперь вопрос в том, чью голову охотнее согласитесь вы предать палачу — мою или же голову графа Сэррея. Выбирайте между нами! Если вы убедитесь, что я осмелился обмануть вас хотя бы на одну минуту, ну, тогда отправьте меня в Тауэр и отпустите на свободу благородного Генри Говарда, чтобы он продолжал тревожить ваш сон и отравлять ваши дни, чтобы он старался далее приобретать любовь народа и, может быть, со временем отнять у вашего сына королевский трон, который принадлежит ему по праву. Вот моя голова, государь, она обречена секире палача, а граф Сэррей свободен!
