Георг Эберс - Клеопатра
Из Кидна мы перенеслись сюда, к блаженным дням, проведенным в стенах родной Александрии. Это лучезарное время воскресло в наших воспоминаниях. Все, что мы чувствовали, когда переодетые бродили в шумной толпе, или на олимпийских играх, когда восторженные крики народа окрыляли нам сердца, или в уединенных покоях, забываясь в блаженстве, или с детьми, доставившими нам счастье, — все это снова прошло перед нами. Все мрачное, скорбное точно испарилось, и детские грезы, волшебная сказка, созданная воображением, стала действительностью, — действительностью, какой была моя прежняя жизнь.
И если завтра придет смерть, могу ли я сказать, Хармиона, что она пришла слишком рано, не дав мне насладиться лучшими дарами жизни? Нет, нет и нет! Кто может сказать себе, что прекраснейшие грезы детства сбылись и воплотились в его жизни, тот счастлив, хотя бы он стоял на краю могилы.
Стремление быть первой и величайшей из женщин своего времени, воспламенявшее сердце ребенка, исполнилось. Жажда любви, обуревавшая меня еще в то время, была утолена, когда я стала любящей женщиной, матерью, царицей, к тому же еще дружба наградила меня своими лучшими дарами; судьба послала мне таких спутников жизни, как твой брат Архибий, как мои Хармиона и Ира.
Пусть же будет, чему быть суждено. Сегодня вечером я убедилась, что жизнь дала мне все, что обещала. Но и другие должны помянуть добром царицу, затмившую всех своим блеском, и женщину, сумевшую возбудить такую пламенную любовь. Я позабочусь об этом, гробница, выстроенная Горгием, станет между Клеопатрой, еще сегодня носившей эту корону, и грозящим ей разочарованием и позором.
Теперь я лягу спать. Пусть пробуждение принесет мне гибель, горе и смерть, я все-таки не стану жаловаться на судьбу. Только одного она еще не дала мне: безболезненного покоя, который я считала в детстве высшим благом; но теперь и он готов для Клеопатры. Царство смерти, которое, как говорят египтяне, любит безмолвие, открывает передо мной свои врата. За его порогом начнется глубочайший покой, и кто же знает, где и когда он кончится? Наши духовные очи не в силах проникнуть за пределы вечности, — да она же и беспредельна.
С этими словами царица направилась в спальню в сопровождении Хармионы.
Дверь в комнату детей была отворена. Какая-то непреодолимая сила заставила царицу заглянуть в темный опустевший зал.
Дрожь пробежала по ее телу. Она взяла светильник у одной из служанок, следовавших за ней, и подошла к постели маленького Александра. Постель была пуста, как и остальные. Голова царицы поникла на грудь; оживление ее исчезло, и как темная ночь следует за пышным закатом, так и последняя вспышка мужества Клеопатры уступила место горькому, гнетущему унынию. Она опустилась на колени подле ложа и долго стояла так, закрыв лицо руками и беззвучно рыдая. Начинало уже светать, когда Хармиона уговорила ее лечь в постель. Медленно поднявшись, Клеопатра отерла глаза и сказала:
— Моя истекшая жизнь казалась мне великолепным садом. Но теперь, когда я оглянулась, — сколько змей протянули ко мне свои плоские головы, сверкая глазами и разевая пасти. Кто же отстранил цветы, скрывавшие их? Совесть, Хармиона, совесть! Здесь, в этом приюте невинности и чистоты, всякое пятно бросается в глаза. Здесь… О Хармиона!.. Что если бы дети были здесь!.. Быть может, я бы решилась… Но нет, нет! Хорошо, что они уехали. Я должна быть сильной, а их кроткая прелесть подорвала бы мои силы. Но уже светает. Помоги мне одеться. Я скорее могла бы уснуть в разрушающемся доме, чем с такой бурей в сердце.
Пока она переодевалась в темное платье, в Царской гавани раздался звук трубы и сигналы во флоте и сухопутном войске.
Эти воинственные звуки вливали бодрость в сердце.
Только раз Клеопатре случалось видеть, как неожидаемое вдруг сбывалось, невозможное становилось возможным. Да разве не была чудом победа Октавиана при Акциуме? Что, если судьба сменит гнев на милость? Если Антоний и завтра будет так же геройски биться, как сегодня?
Клеопатра не хотела видеть его перед сражением, чтобы не отвлечь его внимания от задачи, которую ему предстояло разрешить. Но когда он явился перед воинами на великолепном варварийском жеребце, в полном вооружении, подобный богу войны, и приветствовал их широким дружеским жестом, которым так часто воодушевлял легионы в прежнее время, она сделала над собой усилие, чтобы не позвать его.
Клеопатра удержалась и, когда его пурпурный плащ исчез вдали, снова поникла головой. Не так приветствовали его воины в старые годы, когда он являлся перед ними. Их холодный ответ на его сердечное, дружеское приветствие сулил мало доброго.
XXIII
Дион тоже присутствовал при выступлении войск. Горгий, которого он застал на собрании эфебов, взялся проводить его, и, так же как Клеопатра, они видели дурное предзнаменование в сдержанности солдат.
Архитектор представил Диона юношам, как дух одного умершего, который вскоре должен был улетать прочь в образе мухи. Он мог решиться на эту шутку, так как знал, что в кружке эфебов не было предателя.
Собрание приветствовало Диона, своего бывшего главу, как любимого, воскресшего из мертвых брата; ему же доставило большое удовольствие вспомнить старину и принять участие в прениях.
Антилл, который, впрочем, ушел до прихода Диона, передал молодым людям от имени Клеопатры, чтобы они воздержались от участия в битве. Царица считала преступлением вмешивать цвет александрийского юношества в дело, которое она сама считала проигранным. Она знала родителей многих из них и опасалась, что Октавиан подвергнет жестокому взысканию тех, кто попадет в плен с оружием в руках, тем более что эфебы не принадлежали к войску.
Звезды уже гасли, когда эфебы отправились проводить друга. По дороге они распевали свадебные гимны, которые им не довелось пропеть на свадьбе Диона. Пение сопровождалось игрой на лютнях, и эта ночная музыка на городских улицах возродила миф, будто бог Дионис, покровитель Антония, который часто являлся народу в его образе, удалился от своего любимца в эту ночь с музыкой и пением.
Подле храма Исиды юноши простились с Дионом.
Только Горгий остался с другом.
Он провел его в гробницу Клеопатры, где работа кипела при свете факелов. Леса еще не убрали, но нижний этаж был вполне закончен, и Дион подивился искусству Горгия, сумевшего передать внутренний смысл памятника в его внешней отделке. Стены были сложены из больших квадратных плит темно-серого гранита. Широкий фасад, с массивными воротами, увенчанными крылатым солнечным диском, производил внушительное, почти мрачное впечатление. По обе стороны диска возвышались в сводчатых нишах статуи Антония и Клеопатры из темной бронзы, а над карнизом медные фигуры любви и смерти, славы и безмолвия в египетском стиле, облагороженном греческим искусством.
