Жан Ломбар - Византия
Набатеянин засмеялся, причем задвигалась вся борода его. Потом ответил:
– Да, я все тот же Гараиви, который любит Управду, своего слепого Базилевса, и сестру своего Базилевса – Виглиницу. Ты знаешь, что ради тебя и Управды я дам отсечь себе голову, подобно тому, как уже отсек мне Константин V и нос, и уши.
Он разнежился, но вдруг нерешительно забормотал:
– И, однако, я сетую, да сетую. Сепеос угоднее взору твоему, чем я. Сепеос милее тебе меня.
– Сепеос! О, нет! О, нет!
Поднявшись, Виглиница взяла руку Гараиви, у которого слеза скатилась в дыру отрезанного носа.
– Виглиница обоих вас любит, как любит Солибаса.
И взволнованная в мечтании села, чем-то глубоко захваченная:
– Хотя и слепой, брат мой все же Базилевс, и в сане Августы Евстахия. А я, чем буду я? И если не дам плода, то что станется с родом моим, когда иссякнет потомство моего брата и супруги его? Нет, не достичь мне Кафизмы, не достичь Кафизмы!
В жестокие, кровавые притязания облеклась ее ревность, направленная не столько на личность брата, сколько на его хрупкость. Она придавала им видимость политической справедливости, оправдывала высшими целями своего племени, которое не увековечится в Империи, если бездетным будет Управда и бесплодной она сама:
– Ты изувечен. Изувечен Сепеос, изувечен Солибас. Увы! А что если отвергнет народ византийский сестру Базилевса, которая своим супругом изберет одноглазого, или безносого, или безрукого?
Заметив изумление Гараиви, она до крови прикусила себе губы, красные, словно литеры Евангелия. Но возбужденно продолжала:
– Правда, конечно, что Управду вовсе не влечет Империя Востока, правда, что никогда, быть может, не суждено ему сделаться общепризнанным Базилевсом. Пусть остается Базилевсом тайным! Сильнее его алкаю я порфиры и венца. Лучше, чем он, смогла бы возродить Империю моим потомством, которое не уступало бы Управде кровью Юстиниановой.
И заключила:
– Я не беднее его наследием Юстиниана, и престол Империи отдастся тому из вас троих, с кем соединюсь я, ибо он оплодотворит семя, а мое поколение унаследует хилому Управде, который не оставит потомства и своим отпрыскам не передаст ни сил моих, ни моей мощи.
В ней плясали бури лютой души, и восторженно внимала она их пляске. Приоткрыла двойной занавес: высокое ложе показалось, другое брачное ложе, и посреди его Евангелие лежало, начертанное литерами цвета киновари:
– Это Евангелие сберегла я в бою против Константина V, сохранила его – знамение моей Империи, более могущественной, чем царство Управды и Евстахии, красная лилия которой есть только символ немощи.
Положив на его плечо свою тяжелую руку, она задрожала, дрожал и Гараиви, не зная ее желаний. Так стояли они, не говоря ни слова, пока, наконец, с легким движением губ Виглиница не опустила половинок занавеса, затканного крупными золотыми цветами и не сказала, снимая руку с плеча набатеянина, который плохо понимал ее, и которого, несмотря ни на что, не покидало его благоговение:
– Ах! Не менее любим Виглиницей Сепеос в своем увечье. Не менее любим Гараиви, без носа и ушей. Не менее любим Солибас, у которого нет рук. Подобно брату моему, наследница Юстиниана, я хотела бы, чтобы оплодотворил меня один из вас троих, и тем достигло бы мое потомство силы и могущества, которые Гибреас обещал лишь потомкам Управды и Евстахии. К вам трем стремлюсь я, к вам трем!
VII
Во Дворце у Лихоса все сильнее овладевала Евстахией и Управдой пылкая, сплетающая любовь. Юный супруг и тайный Базилевс Управда питал к Евстахии нежную любовь, порожденную их хрупким браком, первыми проблесками пробуждающегося пола. Душа его влеклась к ней в сознании, что она возле него, что он слышит ее решительные речи. Ночи протекали с той поры, как впервые разделила с ним брачное ложе Евстахия. Дни проводил он у себя, и она блюла, лелеяла супруга, сжимая его руки. Не скрывала от него, что гордится быть внучкой Феодосия, сочетавшейся с внуком Юстиниановым, который божественным оплодотворением привил ей ростки поколения Базилевсов. Говорила ему, что воцарится сын сынов его к великой славе икон, поклонение коим тогда воссияет, без помехи. А он, Управда, слепой супруг ее, увидит это взором внутренним, и, кто знает, быть может, даже внешним, ибо Приснодева Святой Пречистой, желающая насадить Добро между людей, громом чуда раскроет его очи. Печальная радость нисходила на Управду в ее словах, и горячей обнимала его Евстахия своими слабыми руками. Медленные слезы проливал он на одетую пышными тканями грудь и оживал, будучи мертв глазами.
Евстахия не таила от него грозящих опасностей. Ото всех скроет она свое материнство. Никто не узнает о первом крике маленького существа, богатого кровью славянской и кровью эллинской, ибо в ненависти к стеблю, исшедшему от них, Константин V и особенно подстрекающий его к злодействам Патриарх окажутся настолько преступными, что вырвут эту юную жизнь из числа смертных. Ослепив отца, они убьют, конечно, и ребенка. Вокруг них повсюду гнела подавленность поражения. Иконоборческое гонение разило Православных, ретиво запирало чтущие иконы храмы, преследовало Зеленых, над которыми, издеваясь, потешались Голубые, и в Византии только и мелькала теперь упругая поступь Дигениса, который во главе своих Кандидатов разыскивал ослушников.
Любовь Евстахии к Управде покоилась не столько на плотском влечении, какой бы силой ни обладало оно, сколько на пламенной вере в Православие, торжество которого возвеличится, – как вещал ей некогда Гибреас, – через единение племен эллинского и славянского. С другой стороны, честолюбие, прежде побудившее ее заменить слепцов в возвышенной борьбе, искусными попечениями объединить сокровища их на пользу Православия и иконопоклонников, приютить во Дворце у Лихоса Сепеоса, Солибаса и Гараиви, наперекор всему двигать заговор Добра против Зла – честолюбие и политические устремления ее менее теперь вдохновлялись личностью Управды, чем овеществленным видением их общего потомства, которое укоренится в возрожденной Империи Востока. И в противность ее обычной кротости, ей чудились бьющиеся полчища, туманное зрелище резни в схватке золотых секир и овальных щитов. Конные и пешие низвергались полчища на Великий Дворец и Святую Премудрость. Разрушали их, и клубились вскоре из повернутых камней дымки надежды, и прозревший супруг ее мерещился ей в них, и светлело Византийское небо, на котором восходил стебель его имени и ее, плодоносно-человеческий. Жарким потоком брызнет из нее жизнь. В веках потечет кровь ее и кровь Управды и глубокой струей оросит берега жизни, изливая благоденствие и счастье. Она делилась мечтой своей с Управдой, и умудрялся столь богатый разум его, уносился за пределы возраста. Евстахия овеществляла учение о Добре, он, наоборот, одухотворял его и внутренний голос внушал отроку, что, быть может, полезно его ослепление. Что прав, быть может, Гибреас, толкнув его на муку. Что через страдание его будет владычествовать, быть может, Православие. Что люди явят, быть может, исповедание искусств человеческих, как он явил его смертью своих глаз! Если страдал Иисус страхами агонии, то почему не выстрадать их и ему? Приснодева вынесла муки Сына, почему не снести того же и ему? Мученикам отсекали головы, разрубали их на части, терзали калеными щипцами, жгли, с Манеса содрали кожу заживо и набили ее соломой, почему не претерпеть этого и ему? Если суждено, чтоб ценою глаз его упрочилась религия Византии, воссияли храмы ее и монастыри, процвели иконы, – он охотно готов пожертвовать глазами.
