Поль Бертрам - Тень власти
Через минуту, однако, ее страстность снова прорвалась наружу. Как человек, смертельно измученный, она бросилась в кресло и забормотала: «Я потеряла право решать мою судьбу. Может быть, будет даже лучше, если я не услышу его, – прибавила она, помолчав. – Он мог бы заставить усомниться в существовании Божием. Теперь я верю, что он отец всякой лжи. Скажи ему, – прибавила она с внезапной энергией, – что я ненавижу его, как самого дьявола».
Она закрыла лицо руками и разразилась слезами. Я стала на колени сзади нее и старалась ее утешить. Могу себе представить, что она теперь чувствовала.
Вдруг дверь отворилась, и опять появился мастер Якоб, спрашивая, готовы ли мы.
«Кажется, вы плакали? – спросил он. – Но уверяю вас, дон Педро настоящий джентльмен и весьма учтив с дамами».
Изабелла вздрогнула и толкнула меня вперед.
«Иди, Марион, иди, пока я не переменила своего решения».
Я поцеловала ее и вышла.
Мой голос бывает иногда очень похож на ее. Когда мы были помоложе, мы забавлялись тем, что обманывали всех своим сходством и умели копировать во всем одна другую.
За дверью ждали два человека, которым и передал меня мастер Якоб.
«Вот графиня», – сказал он.
Меня привели в небольшую комнату, которую я еще не видела. Здесь на кушетке лежал дон Педро. Если б мне не сказали, к кому меня привели, я бы не узнала его. При звуке моих шагов с кушетки поднялся старик с ввалившимися щеками. Глаза его… О, Боже! Когда он поднял голову и я увидела пустые ямы, зарубцевавшиеся под болезненно сведенными бровями, я готова была даже пожалеть его. Страшно было ваше мщение. Было бы милосерднее убить его. Это было бы лучше для вас обоих.
– Неужели вы думаете, что я не понимал этого? Но я обещал пощадить его жизнь при том условии, что он подпишет приказ об освобождении ван дер Веерена и других арестованных, и, помня обвинения моей жены в вероломстве, которые до сего времени звучат у меня в ушах, я не решился нарушить данное обещание. Это было глупо с моей стороны. Я потом очень раскаивался в этом, но было уже поздно.
– О, не говорите так! – воскликнула моя собеседница. – Это придает вам больше величия, хотя вам и пришлось пострадать. Данное слово – святое дело, даже в том случае, если это приносит горе.
– Я не говорю о себе. А что, если это принесло смерть другим?
– О, не говорите так, – повторила донна Марион умоляюще. – Это страшный вопрос. Но Господь, конечно, может спасти, если на то будет Его воля, и не надо прибегнуть к преступлению.
Это было для меня не убедительно, и я молчал.
– А если не будет на то Его воля, что можем сделать мы? – продолжала она мягко. – Я знаю, что трудно всегда сохранять веру. Но должна быть воля Всевышнего, которая управляет нашими страстями, нашими слабостями, нашей силой, иначе как могли бы мы мириться с жизнью?
Последние слова она промолвила с глубокой грустью и так тихо, что их трудно было отличить от вздоха. Она говорила, чтобы меня утешить, а между тем кончила сама на безнадежной ноте. Я не отвечал, не зная, что ей на это сказать.
– При звуке моих шагов, – начала она опять, – дон Педро встал и сказал: «Я не могу пойти вам навстречу, графиня, ибо теперь я уже ничего не вижу. Подойдите сюда и садитесь. Нам нужно поговорить». С этими словами он пододвинул кресло к своей кушетке. «Теперь оставьте нас вдвоем», – повелительно сказал он всем остальным. Потом он начал говорить. О, ради Бога, избавьте меня от необходимости повторять здесь его слова. Я не могу. Я не могла бы воспроизвести его красноречия. Так, должно быть, говорил дьявол первой жене. Несмотря на все случившееся, он чрезвычайно ловко смешал вас с грязью, объясняя каждое ваше действие каким-нибудь гнусным мотивом, унижая вас там, где вы были велики, делая правду ложью, честность – преступлением, день – ночью. Поистине, вы должны простить Изабеллу: она была глубоко обманута.
– Однако вы не были обмануты, донна Марион?
– Я, дон Хаим? – спросила она таким тоном, как будто я сказал какую-нибудь нелепость. – Разве я могла бы поверить этому после всего того, что вы для меня сделали. Но вы должны простить Изабеллу за то, что у нее не было такой веры в вас, какую она должна бы иметь. Ее женская гордость была так оскорблена, к тому же ей пришлось почувствовать всю остроту ваших слов. Не забудем и то, что дон Педро умел говорить, как никто. Когда он говорил, не замечалось даже отсутствие у него глаз. Когда он говорил о любви, которая все побеждает, которая может избрать даже слепого, он был великолепен. Я и до сего времени не могу решить, был ли передо мной дьявол, который привык пользоваться любовью для достижения своих целей, или человек, который, как большая часть нас, любит и страдает.
Когда он убедился, что обман уже не действует, он открыл мне правду. «Что значит любовь, – говорил он, – если ради любимого человека не решиться даже на преступление?» Он говорил так, как будто Изабелла поощряла его, но я знаю, что это неправда. Ее улыбка всегда была так мила, что люди не верили в ее холодность и стремились к ней, как бабочки на огонь. Так как он постоянно твердил о силе своей любви, то я решила обратиться к ней и попросила его:
«Если ваша любовь так велика, то во имя нее отпустите меня к мужу, верните меня к исполнению моих обязанностей».
Эти слова произвели страшное действие. В одну минуту он весь переменился. Все человеческое исчезло в нем, остался дьявол.
Он ответил мне со сдавленным смехом:
«А, теперь я понимаю! Лицо, которое вам когда-то нравилось, теперь изуродовано и обезображено. Это по-женски!»
И он опять засмеялся, и от этого страшного смеха меня охватила с головы до ног дрожь. Потом произошло что-то ужасное. Он не угрожал прямо, но каждое его слово было скрытой угрозой, гораздо более страшной от этой замаскированное. Перед моими глазами уже предстали пытки со всеми их ужасами и мучениями. Я вытащила из волос бриллиантовую шпильку, наподобие тонкого острого кинжала, которую всегда носила, и убила его.
Донна Марион смотрела куда-то в сторону. На ее как бы окаменевшем лице появилось какое-то странное выражение. Тело ее дрожало от конвульсивной судороги.
– Было ли это хорошо или дурно, послужило ли это добру или злу, не знаю, – продолжала она монотонным голосом. – Как бы то ни было, дело сделано, и я буду отвечать за него, когда придется давать отчет за свои дела. Может быть, Изабелла сделала бы то же самое, но, слава Богу, ей не пришлось так поступить, и ее не мучают воспоминания об этом.
– А о себе-то вы когда-нибудь думали, донна Марион? – спросил я, глубоко взволнованный.
– Зачем мне думать о себе? Я одинока и никому не нужна. Я женщина и не могу преодолеть в себе чувства ужаса, когда вспоминаю об этом. Но я рада, что мне удалось удержать ее от унижения или от преступления, ее, у которой были муж и отец. Чем я рисковала? Моей жизнью. Мы боимся смерти, но почему? Это всего один мучительный момент, а жизнь так длинна…
