Энтони О'Нил - Империя Вечности
В ожидании последнего император томился, словно в лихорадке.
— А знаешь ли ты, что слово «арсенал» имеет арабское происхождение? — спрашивал он своего пажа Сен-Дени.
— И «сахар» тоже.
— Надо же, арсенал и сахар! Целая культура в пороховом рожке.
Но когда словарь оказался на острове, сэр Гудсон Лоу наотрез отказался передать его узнику.
— Гиена! — шипел Бонапарт. — Кто дал ему право удерживать книгу, разрешенную мне по закону?
— Он опасается, не зашифровано ли там секретное послание, господин.
— Да? И что же он отменит в следующий раз? Наверное, солнечный свет?
— Он бы с радостью, господин, если бы мог.
Оставшись без помощи словаря, Наполеон продолжал терзать свой разум до полного изнеможения. Не раз и не два он испытывал танталовы муки, приближаясь к неуловимой разгадке: теперь узник был уверен, что первая часть имени — Абдулла, но далее, как ни бился, не мог извлечь из памяти даже одного-двух слогов, которые показались бы знакомыми. Между тем за окном увядала трава, чахли цветы, деревья теряли пышную листву, старились и умирали времена года, таяли скалы — алчное время пожирало все и вся, тем более человеческую плоть, грозя поглотить и его, так и не отыскавшего ответ.
Разочарование обостряло тоску, а та, в свой черед, подстегивала упрямую решимость идти до конца. За бессонницей и мигренями пришли головокружения, тошнота, приступы озноба, обильный пот. Тело Наполеона распадалось на части, сознание съеживалось, однако он не сдавался в яростной борьбе против собственной смертности.
В сентябре тысяча восемьсот двадцатого года Бонапарт написал отчаянное прощальное послание Денону, не ведая даже, достигнет ли оно адресата.
В феврале тысяча восемьсот двадцать первого узник в последний раз оседлал своего скакуна по кличке Шейх.
К апрелю двадцать первого — начал кашлять черной кофейной гущей с прожилками крови; живот у него обвис, желудок отказывался принимать пищу, а глаза уже не выносили яркого света. Прикованный к постели, Наполеон заговаривался и бредил.
И только в конце месяца, поверив, что смерть заклятого врага подступила к порогу, сэр Гудсон Лоу разрешил принести словарь.
Как и его давно почивший отец, оказавшись почти на краю разверстой могилы, Бонапарт решил заблаговременно вернуться в лоно унаследованной веры или по крайней мере сохранить удобный нейтралитет. Его исповедником стал простодушный Анжело Виньяли, юный священник из Ватикана, — правда, бывший император подозревал в нем лазутчика Папы Римского, а значит, еще одного соглядатая из тех, что так и вертелись вокруг, в особенности теперь, почуяв стремительное приближение смерти. Так или иначе, именно падре Виньяли принес Наполеону долгожданную книгу и с готовностью помог переместиться в кресло у прикроватного столика, где все-таки не царила загробная тьма.
Зеленый сафьян переплета был усеян тиснеными золотыми пчелами. Убористо исписанный фронтиспис украшало довольно любопытное стихотворение багдадского поэта девятого столетия по имени Абу аль-Атахия:
Но в час, когда охватит тебя предсмертный холод
И сердце затрепещет под оболочкой бренной,
Внезапно ты прозреешь и вся земная слава
Покажется убогой, ничтожной и презренной.[81]
С трясущейся головой и дрожащими губами Наполеон лихорадочно листал страницы, ища знакомое имя или слово, от которого заработала бы память. Время от времени он громко читал что-нибудь, задумывался, смаковал произнесенное, отвергал и устремлялся дальше.
— «Yahdi», — говорил он, к примеру, и палец его на миг застывал на месте. — «Дарить»…
— «Layla» — «ночь»…
— «Sha'a» — «желать»…
Капли дождя расплывались пятнами по стеклу, высыхали и падали снова; Бонапарт продолжал искать, бормоча и морщась, презрительно отворачиваясь от ячменного отвара, рисового пюре и прочих деликатесов, которыми вздумали соблазнять пациента встревоженные лекари. Император болезненно побледнел, глаза его налились кровью, но он запрещал прикасаться платком к своему покрытому холодной испариной лбу, боясь хоть на миг прервать охоту теперь, когда добыча была так близка — и что ему цена, что ему сама смерть!
Когда субтропический день резко сменился субтропической ночью и мимо при свете свечи на цыпочках прошел Сен-Дени, Наполеон вдруг застонал, закрыл руками лицо и, судя по его виду, едва ли не разрыдался, хотя со стороны невозможно было понять: то ли он совершил ужасное открытие, то ли просто поддался изнеможению.
— Сир, — обратился к хозяину Сен-Дени, — принести вам халат?
Бонапарт не ответил.
— Сир?
Наполеон испустил еще один тяжкий вздох и с трудом поднялся на ноги, но тут же покачнулся. Его подхватили под руки, довели до кровати, уложили на взбитые подушки, укрыли простынями в темных разводах от рвоты — а потом застыли над крохотным, мятущимся в бреду человечком, пытаясь хоть что-то разглядеть за крепко сжатыми веками. Никто не догадывался, что генерал, чьи сражения унесли почти четыре миллиона жизней, мысленно уже покинул Святую Елену и никогда не вернется обратно: он перенесся в Египет, на сумеречные каирские улицы, в двенадцатое августа тысяча восемьсот девяносто девятого года и снова держал путь к великим пирамидам.
Глава семнадцатая
ИМПЕРИЯ ВЕЧНОСТИ
Над Забарой, Изумрудной горой, высотой в 4520 футов, высился посеребренный лунным сиянием пик, напоминающий Великую пирамиду. «Идеальное место для легендарного чертога», — подумалось Ринду. Безымянный туземец, погасив корабельный фонарь и украдкой посматривая по сторонам, извилистыми путями вел его к подножию, где в сланце темнело множество пещер, но путники не удостоили вниманием ни одну из них.
Бочком продвигаясь по восходящему выступу, иногда перешагивая через ядовитых змей, они достигли каменистой осыпи (луна как раз утонула за облаками) и осторожно добрались до трещины столь неприметной, что никто бы не обнаружил ее случайным образом. Туземец по-воробьиному огляделся, удостоверился в том, что ночное светило еще прячется, и торопливо протиснулся в отверстие, жестом позвав за собой спутника.
Ринд — он был немного выше ростом, но так же строен — набрал в грудь воздуха и юркнул следом. С оцарапанным лбом, едва не вывихнув лодыжку, шотландец нырнул во тьму, где его охватил вполне предсказуемый восторг и в то же самое время неизъяснимая печаль.
Впереди чиркнула не то спичка, не то кремень, и резко вспыхнувший свет фонаря выхватил из мрака первые ярды узкой неровной шахты, ведущей вниз.
![Айзек Азимов - Основание и Империя [Академия и Империя]](/uploads/posts/books/116810/116810.jpg)
