Франческо Гверацци - Беатриче Ченчи
– Мать моя, зачем вы покинули меня?
Лукреция, окруженная братьями мизерикордии, с порога двери отвечала:
– Я не покидаю тебя, дочь моя. Я только иду первая указать тебе дорогу.
Лукреция была полная женщина, и потому ей было трудно взойти по лесенке эшафота. Ей велели снять туфли и карабкаться, как ни попало. Она повиновалась и вскарабкалась с большим трудом на возвышение. Палач снял вуаль с её головы и покрывало с плеч. Увидев свою грудь обнаженною перед бесчисленной толпой народа, она вспыхнула от стыда и потупила голову. Но при этом глаза её встретили топор, от которого она задрожала всем телом.
– Господи, будь милосерд ко мне! – простонала она: – час смертного суда настаёт для души моей. А вы, братья, молите Бога за меня! – обратилась она к народу.
После этого она спросила палача, что ей надо делать? Он сказал, что она должна лечь на скамейку плахи. Она исполнила это….
Бернардино закрыл лицо красным плащом. Глухой удар, от которого покачнулся эшафот, заставил его вздрогнуть. Это была отрублена голова Лукреции Ченчи. Палач взял её за волосы одной рукой, другою приложил к ней губку и, показывая народу, воскликнул:
– Вот голова донны Лукреции Петрони Ченчи…. – Потом, завернув голову в черный вуаль, на веревке спустил ее, вместе с телом, вниз. Братья мизерикордии уложили труп в гроб и отнесли в Сан-Чельсо, где он и оставался до окончания казни.
Работа кипит. Палач и его помощники обмывают кровь с эшафота, устанавливают плаху; топор опять готов и рука готова, чтоб пустить его в дело.
Братья мизерикордии идут за Беатриче. Завидев их, она спрашивает:
– Хорошо ли умерла моя мать?
– Да, она хорошо умерла, – отвечали ей: – и теперь ждет нас на небе.
– Да будет так.
Потом, обращаясь к распятию; она произнесла с невыразимою нежностью слова, которые благоговейно сохранились в памяти всех, кто их слышал:
– Возлюбленный Христос, Спаситель мой! ты пролил свою божественную кровь за род человеческий, и я верю, что хоть одна капля этой драгоценной крови пролита за меня. Если Ты, праведный, вынес столько страданий и оскорблений, то мне ли жаловаться на смерть? Господи, открой мне, по твоей безмерной благости, врата любви и спаси душу мою.
Один из помощников палача подошел, чтобы завязать ей назад руки, но она отшатнулась от него, говоря:
– Не надо!
Однако, когда ее стали уговаривать вынести это последнее унижение, она спокойно, даже с веселым видом согласилась.
– Хорошо, – сказала она, – связывай тело мое к тлению, но только торопись отпустить скорее мою душу в вечность.
Выйдя из часовни, она увидела семерых молодых девушек, одетых в белые платья и пришедших сопровождать ее на плаху. Никто не посылал их. Узнав, что Беатриче завещала всё свое приданое дочерям римского народа, они сами добровольно пришли, дать ей это последнее доказательство своей признательности. Их хотели удалить, но они не слушались и решилось, во что бы то ни стало, идти за Беатриче. Тогда им объявили, что, по приказанию монсиньора Таверна, губернатора Рима, все те, которые будут мешать словами, или каким-нибудь другим образом исполнению правосудия над злодейским семейством Ченчи, подвергнутся истязанию на веревке. Девушки, услышав это; не переменили своего намерения.
– Мы не пришли никому мешать, но утешать; если мы провинимся, пусть нас наказывают.
– Прошу вас, – сказала Беатриче, – не отнимайте этого грустного утешения, у меня и у них. – Тогда братья мизерикордии взяли всё под свою ответственность и позволили девушкам остаться.
Женское шествие направилось к эшафот. Беатриче звучным голосом запела молитву Богородице, а молодые девушки с благоговением отвечали ей хором: Ora pro nobis.[55]
Вот она уже на эшафоте. Она обращается к девушкам и, перецеловав их, говорит:
– Сестры! да наградит вас Бог за ваше участие. Я оставляю вам свое приданое: но это не стоит вашей благодарности! Тот жених, к которому я иду, довольствуется: раскаявшимся сердцем. Пусть для вас любовь будет источником радостей, как для меня она была источником бесконечных горестей. Храните память обо мне, пусть она будет дорога вам; и если кто-нибудь спросит вас обо мне, отвечайте с уверенностью: Беатриче Ченчи умерла невинною…. невинною, – перед очами Всемогущество Бога, пред которым я скоро предстану – не безгрешною, разумеется, но невиннейшею в том преступлении, за которое меня влекут на смерть. Прощайте!
Теперь сон Иакова повторился в глазах римского народа: ангел восходит по лестнице на небо. Самым отдаленным является сперва её голова, покрытая вуалем, потом плечи, наконец вся она.
– Ты обещал мне не дотрагиваться до меня иначе как топором, – обратилась Беатриче к палачу: – сдержи же хоть ты свое обещание и скажи скорей, что мне следует сделать.
Он сказал.
Бернардино стоял всё время, спрятав лицо в плащ; она подошла к нему потихоньку и напечатлела легким прикосновением поцелуй на его волосах. Дрожь пробежала по телу ребенка; он открыл лицо и увидел перед глазами глаза дорогой праведницы.
Он в третий раз упал в обморок.
Беатриче легкою ногою перешагнула через скамью и легла на ней. Даже палач потрясен и вспоминая о дочери, колеблется нанести удар.
Видя, что он мешкает; Беатриче сказала:
– Руби!
И рука палача опустилась. Толпа раскрыла глаза; в потрясенном воздухе раздался один раздирающий, протяжный крик.
Отрубленная голова не задрожала ни одной фиброй улыбка; с которой страдалица отходила к лучшей жизни; осталась на ней.
Палач протягивает дрожащую руку в этой голове, чтобы показать ее народу, но отец Анджелико и братья мизерикордии удерживают его. Один из них надел на нее венок из свежих роз и, завернув в белое покрывало, громко провозгласил:
– Вот голова Беатриче Ченчи, римской девственницы!
Гвидо, употребив всевозможные усилия для того, чтоб удержать свою лошадь, наконец справился с нею и прискакал на площадь, в ту самую минуту, когда отец Анджелико, подняв голову Беатриче, воскликнул:
– Вот голова Беатриче Ченчи, римской девственницы!
* * *Уложив тело Беатриче в гроб и отнеся его в часовню Сан-Чельсо, братья мизерикордии сняли головы ее венок и обернули им шею. Таким образам рана, отделившая голову от тела, была скрыта ожерельем душистых роз, сорванных в то же утро: некоторые из них были краснее обыкновенного, они были окрашены кровью.
С эшафота смыли кровь, и он опять был готов. Голос могилы никогда не говорит: довольно. Плаха ждет третью жертву.
Братья мизерикордии идут за Джакомо Ченчи.
