Максим Войлошников - Декабрист
…Кавказская война тогда еще не разгорелась. Но у императора Александра на памяти было восстание Шейх-Мансура, этого принявшего ислам итальянца, очень деятельного и воспламенившего весь Кавказ в конце прошлого века. Оно немало попортило крови царственной бабушке императора — Екатерине II.
До сей поры память Шейх-Мансура, начинавшего свою карьеру на Востоке в качестве пламенного католического миссионера, пользуется у мусульман Кавказа глубоким почтением. Восстание, поднятое им, являлось своеобразной уздой, накинутой на воинственную императрицу многоопытными британцами. Ну а новоявленное кавказское «вспомогательное войско», и особенно — та легкость, с которой была собрана эта воинственная орда, по всей вероятности, долженствовала послужить предостережением для Александра, если бы он замедлил натиск на Бонапарта, решив с ним сговориться. Ничего не стоило воспламенить Кавказ и отнять его у России. Государь всегда мог опасаться того, что и случилось несколькими годами позднее вследствие роковых случайностей (а может, и не только случайностей) во взаимоотношениях русских военных властей с кавказцами. Многолетней Кавказской войны, истощающей силы государства. От этой мысли император — победитель Наполеона — пришел в ярость. Первой его мыслью было расстрелять несостоявшегося «Шейх-Мансура», но затем, как обычно, он решил не обострять отношений с англичанами. Медокса было велено упрятать под замок и выбросить ключ…
— Господин Медокс, — начал свою речь генерал-адъютант, не приглашая собеседника присесть. — По мнению государя, вы, наконец, искупили грех своей молодости многолетним пребыванием в крепости.
— Премного благодарю великого счастьетворца, государя-императора! — Медокс прослезился, вытирая глаза рукой.
— Ну полно, Роман, — утешил его Бенкендорф. — Государь доверяет тебе послужить нашей матушке-России.
— Все, что угодно! — с пылом подался вперед освобожденный узник.
— Слышно, что ты сблизился кое с кем из осужденных по делу 14 декабря, кого отправили в Шлиссельбургскую крепость?
— Точно так, ваше высокопревосходительство!
— Вот и тебе предстоить служить во глубине российских земель — отправишься в Иркутск. — При этом сообщении по лицу Медокса пробежала тень, но он достаточно владел собой, чтобы не выказать разочарования наружно.
— Полковник Кельчевский, иркутский жандармский начальник, как мне докладывают, больше на охоте, с певчими, с шампанским, словом, настоящий кавалерийский командир! Поэтому мне нужен человек при нем, который деятельно бы собирал всякие сведения в обществе, не готовится ли чего для побега ссыльных по 14 декабря. Ты человек верткий, надеюсь, справишься.
— Покорнейше прошу присвоить мне самый нижний чин, поскольку человек без оного — никто в великом нашем государстве и не имеет никаких способов.
— Государь об этом позаботился, он дает тебе чин… рядового. — При этом известии лицо Медокса вытянулось еще более.
— Чтобы ты, часом, не сбежал никуда. В Иркутске представишь бумаги командиру 13-го линейного Сибирского батальона, подполковнику Казанцеву. Лишнего ему знать не надобно. Однако генерал-губернатор Лавинский будет в курсе твоего поручения и изымет тебя от службы. Ты ведь израдно рисуешь, мне говорили?
— Так точно, ваше сиятельство!
— Вот этим и прикроешься, как заработком и занятием. Деньги тебе будут переводить регулярно. Будешь слать донесения. На месте связывайся с Кельчевским или, в случае особой важности, с генерал-губернатором. Все понял?
— Так точно!
— Вот тебе подорожная и восемьсот рублей на первый случай. Подорожная на фельдъегеря, он тебя отвезет в Иркутск. Он ждет тебя у подъезда. Ступай!
— Благодарю, ваше высокопревосходительство! — И Роман Медокс с некоторым разочарованием удалился.
Будучи доставлен в Иркутск, он приступил к возложенной на него миссии. Городничим, то есть, по-современному говоря, полицмейстером Иркутска, в это время был назначен отставной полковник Главного штаба Александр Николаевич Муравьев. Он отправился в Сибирь за свой длинный язык, поскольку имел обширные связи в военной среде. С другой стороны, городничий был приманкой, подброшенной возможным организаторам побега ссыльных мятежников. В большую семью Муравьева и внедрился в качестве учителя рисования рядовой Роман Медокс. Он не скрывал своей печальной истории и сумел завоевать всеобщее сочувствие. Правда, Александр Муравьев сразу его раскусил, но делал вид, будто ничего не подозревает.
Некоторое время Медокс вынужден был вращаться в дамском обществе, так как только женщины, близкие арестантам, могли безнаказанно приближаться к узилищу осужденных и служить связными. Для того чтобы стать своим, он сделал вид, что безнадежно влюблен в княжну Варвару Шаховскую, свояченицу Муравьева: ее сестра Прасковья была муравьевской женой.
Роману не хотелось провести остаток жизни в Сибири, но для того следовало выслужиться. Однажды весной, зайдя к Муравьевым под предлогом одолжиться, он обнаружил не только Вареньку Шаховскую, но и молодого человека, явно непривычного к сюртуку.
Прасковья представила незнакомца:
— Познакомьтесь, Роман, — это наш верхнеудинский знакомый, купеческий сын первой гильдии, Григорий Шевелев. И вы, Григорий, знакомьтесь: это друг нашей семьи, сосланный в солдаты Роман Медокс.
Не будучи искушен в тайных делах, молодой купец, уже угощенный хозяином несколькими рюмками мадеры, был горд вниманием образованных людей, в круг которых страстно стремился войти. Речь его лилась свободно. Среди прочего он с многозначительным видом сообщил, что этой осенью через Верхнеудинск, в охране каравана, проезжал небольшой отряд, десятка полтора людей, даже по сибирским меркам крепко вооруженных, и предводителя его, богатырски сложенного человека, очень интересовало, куда повезли ссыльных по 14 декабря… — При этом Шевелев заговорщицки всем подмигнул. Варвара Шаховская страшно на него поглядела, но он не заметил и продолжил:
— Одеты оне были по-простому, но побьюсь об заклад, что среди них были бывшие военные…
Разговор продолжался, но, поняв, что более ничего не узнает, Роман под благовидным предлогом удалился. Трепеща в предвкушении долгожданной награды, он отправился к генерал-губернатору.
Когда Лавинский выслушал сообщение Медокса, он приказал немедленно изложить это в письменном виде. Письмо было запечатано генерал-губернаторской печатью и немедленно отправлено с фельдъегерем лично Александру Христофоровичу Бенкендорфу.
Затем он сказал Медоксу:
