Александр Лукин - Сотрудник ЧК
Смагинцы пили сдержанно. Опьянел, пожалуй, один Григорий. Иногда кто-нибудь, чтобы угодить атаману, кричал: «Горько!» — и Григорий, похохатывая, лез к Марусе целоваться. От него разило сивушным перегаром и зубной гнилью. Пятна на переносице стали еще ярче, губы обслюнявились и обвисли. Федя слышал, как он шептал Марусе:
— Хозяйкой будешь на весь округ!.. Что хочешь — твое!.. Мое слово — кремень… Не выламывайся, пей! — и толкал ей в губы кружку с самогоном.
— Не надо… Гадость какая, уберите!
Смагин хохотал, откидываясь на лавке, и смотрел на нее налитыми бешенством глазами…
Наконец пиршество кончилось. Оставшийся самогон слили в четвертную бутыль и унесли в тачанку. Бандиты стали устраиваться на ночлег. Маруся с Федей ушли в кладовку, заперлись.
Вскоре к ним постучал Смагин. Маруся долго уговаривала его через дверь пойти лечь, но в конце концов он сорвал задвижку.
Стали бороться в темноте. Григорий хрипел:
— Женюсь… Цыть, дура! Женюсь, говорю! Церковным браком… с попом! Как положено…
Когда Федя понял, что Смагин одолевает, он вцепился в его тужурку, оттянул от Маруси,
— Кто?! — заорал тот. — Кто, гад? Убью!
К счастью, он был очень пьян и безоружен. В каморку вошел Смагин-старший.
— Иди спать, Гришка, — строго сказал он. — Не успеешь, что ли? Иди!
И увел его с собой. Григорий сквозь зубы цедил матерщину.
Маруся легла на койку и заплакала. Она плакала горько, зло, взахлеб, и Федя сам чуть не заревел, слыша, как она давится от рыданий, уткнувшись головой в подушку. Он подобрался к ней, зашептал:
— Маруся, хочешь, я в Херсон махну? К утру достигну. Приведу наших…
— Не смей! — ответила она. — Заметят, что ушел — все пропало… Перетерпим. А нет — я им… — И скрипнула зубами.
Наутро Григорий улыбался Марусе, словно ничего особенного не произошло. Бандиты куда-то торопились. Наскоро позавтракав остатками вчерашней свинины, стали собираться в дорогу. Григорий, уже в бурке, отозвал Марусю в сторону:
— Маша, вчера-то я побаловался спьяну, ты не сердись. Но вот что я тебе скажу: мне без тебя теперь невозможно. Жениться на тебе хочу! Ты как?
— Ой, что вы, Григорий Владимирович! Как можно! Так у вас быстро…
Он усмехнулся,
— А жизнь нынче какая? Торопиться надо жить, кто знает, что нас завтра ждет! Но ты не сомневайся, Маша, у нас с тобой по-хорошему будет. Я эту петрушка—он сделал неопределенный жест, — скоро прикончу, вот только должки кое-какие отдам. А после на север с тобой поедем, к Москве поближе. Хочешь в Москву?
— Подумать мне надо, Григорий Владимирович.
— Сколько же ты думать собираешься?
— Ну, недельку…
— Тю, очумела! Четыре дня думай, пока меня здесь не будет, а через четыре дня приеду и сразу свадьбу сыграем. Ух и гульнем!
— Да что вы, Григорий…
— Сказал, и все! Жди меня. Через четыре дня прилечу, как на крыльях! Не бойся, Машутка, любить буду, нравишься ты мне! Но смотри, — у него жестко сузились глаза, — уехать без меня и в мыслях не держи, есть кому присмотреть! — Он снова заулыбался — Да куда ты от меня денешься, суженая ты моя! Жизнь тебе такую устрою, будет о чем вспомнить! И братишку твоего пристроим. Ну-ка, обниму на прощание!.
Маруся съежилась, выставила локти. Он засмеялся:
— Ладно, прощай. Жди.
…Четыре дня! Ровно столько, сколько оставалось до двадцать второго числа!
Все складывалось как по-писаному. В день «свадьбы» Федя исчезнет после обеда. Любопытным Маруся объяснит это тем, что брат сильно переживает, и вот удрал, забился куда-нибудь и плачет: больной все-таки…
Однако вернулся Смагин не на четвертый, а на третий день, двадцать первого ноября.
В шесть часов вечера банда на рысях въехала в деревню. На тачанках везли раненых. Смагин, не останавливаясь, проехал к дому старосты, пробыл там с полчаса и затем со всею свитой явился к Марусе. И с первого же взгляда, едва он вошел, Маруся поняла: случилось что-то непредвиденное, что-то такое, отчего обстановка резко меняется к худшему.
Смагин был мрачен. Скинув у порога мокрую бурку (погода была ненастная, с дождем и ветром), он рукавом отер воду с лица и криво улыбнулся Марусе:
— Здравствуй, душечка! Видишь, как спешил к тебе, на день раньше приехал! Помыться мне дай…
Но было совершенно очевидно, что вовсе не пламенная любовь к Марусе сократила срок его отсутствия. Позже, прислушиваясь к разговорам смагинцев, Федя понял, в чем дело. Смагины, по-видимому, крепко приелись местным жителям. В одном из сел, которое братья считали вполне преданным им, крестьяне своими силами устроили засаду, в результате которой Смагины потеряли шесть человек убитыми и четырех ранеными. Под их началом оставалось теперь всего около тридцати сабель. Смагины захотели восполнить свои потери и в другом селе объявили мобилизацию. Но в ту же ночь все завербованные ими мужики удрали в леса…
Помывшись, Григорий Смагин зашел в Марусину каморку. Сел за столик, спросил:
— Ты готова?
— К чему?
— Сегодня окрутимся. Я уже и попа привез из Большой Александровки. Он у Матуленки отдыхает.
— Говорили же, ч-четыре дня, — прошептала Маруся, помертвев.
— Мало что говорил! День роли не играет. Сегодня все и кончим.
— К-как же это? Ой, не надо! Ради бога, не надо сегодня, Григорий Владимыч! Ну, денек еще? Завтра…
— Ерунда! — он нахмурился, на щеках забегали желваки, глаза ушли под брови. — Нюни не распускай, на меня не действует! Бога должна благодарить: я всерьез женюсь, поп настоящий. Все будет честь по чести. — И вдруг, зверея, саданул кулаком по столику. — Да завтра я расплююсь с этой поганой дырой навсегда! К матерям! Уйду! Сволочи! Уйду!.. На Украине еще места много. Пусть их большевики хоть в жернова суют — начхать мне! Предатели, гады!.. — сатанея от ненависти, он заикался, и капельки слюны повисали на его курчавой бородке.
В каморку заглянул Смагин-старший:
— Гришка, захлопни пасть, забываешься!
Григорий рванул ворот, отлетели пуговицы. Пустыми остывающими глазами он уставился в угол, помолчал и поднялся на ноги.
— Ладно, ерунда все… — он ощерился, изображая улыбку, подмигнул Марусе. — Ничего, Маша, тебя это не касается. Готовься! Мои счеты с мужиками — одно, а любовь — особая статья. Я Матуленке скажу, чтобы своих баб прислал помочь. Готовься, — повторил он и вышел, стуча сапогами.
Ни кровинки не было в лице Маруси, когда она обернулась к Феде.
Он глазами спросил ее: «Что делать?» Она зашептала, почти прижимаясь губами к его уху:
— Беги, Федя! Беги скорей!
— Куда?
