Олеся Луконина - Чёрная маркиза
К могиле Инес Бланшар, жены своего брата.
— И ты прости меня, Инес, — выдохнул он, роняя цветы на надгробие, которое оказалось совсем рядом. — Прости меня, и я прощу.
Он запнулся.
Эта полубезумная от страсти женщина-девочка, которую он сперва боялся, потом ненавидел, а потом старался не вспоминать, встала перед ним, как наяву. Такой, какой она была в ту ночь, перевернувшую всю его жизнь — с залитым слезами отчаянным лицом, с растрёпанными, чёрными, как смоль, волосами, в разодранной ею самой сорочке, бесстыдно обнажавшей грудь.
Он был слишком мал тогда, чтобы понять, как надо поступить.
И поплатился за это.
Что ж…
Всё было немилосердно… но справедливо.
Лилии каплями крови сверкали на сером граните.
Дидье снова перекрестился и снова почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
Он рывком обернулся — перед ним стояла Мадлен.
Его сестрёнка.
Уже не в уродливом чёрном балахоне, который напялила на неё Адель, а в мужских штанах и рубахе, босая. Светлые её кудри короткими завитками топорщились вокруг круглого серьёзного личика.
— Ты что сделала?! — ошалело простонал Дидье, указывая пальцем на эти кудряшки.
— Обрезала свои дурацкие патлы, а что? — Мадлен беззаботно пожала плечами и залихватски присвистнула. — Я же теперь пират, а не девчонка!
Дидье в отчаянии закатил глаза, подавив, впрочем, невольную улыбку. Что за егоза!
— Ты пират, но ты теперь в моей команде и должна слушаться меня, — строго отчеканил он, глядя, как в зеркало, в бирюзовые, будто море на рассвете, лукавые и смущённые глаза сестры. — И учти, рука у меня тяжелая. Ты поняла?
Он машинально заправил ей за ухо растрёпанные кудряшки, живо представив себе, каких верёвок она навьёт из беззащитных Марка с Лукасом, и опять чуть не прыснул.
Мадлен горячо закивала, хватая его за пальцы и нетерпеливо их сжимая:
— Я поняла, поняла! Я буду твоим матросом и должна тебя слушаться! Тебя и того страшного капитана… — Она указала подбородком в сторону «Разящего». — Но пожалуйста, пожалуйста, сейчас ты послушай меня, Дидье!
Что такое?
Дидье нахмурился:
— Чего ты хочешь, малышка? — тревожно спросил он, всё так же не отрывая взгляда от её глаз, в которых вдруг блеснули слёзы.
— Франсуа… — всхлипнула Мадлен, и губы её задрожали. — Мы не можем его здесь оставить! Он погибнет! Я знаю, знаю, что он был жесток с тобой… что он избил тебя тогда… я всё слышала вчера… но, Дидье… Дидье! На самом деле он горюет, и он… совсем одинокий! У отца была мама… а у него — совсем никого!
Дидье невольно закрыл глаза.
К горлу его опять подкатил тяжёлый горький комок.
Его брат!
Франсуа, всегда казавшийся несокрушимой и бесчувственной гранитной глыбой.
Вчера вечером он понял, что это не так.
— Скажи ему, что я не против… чтобы он был с нами, — хрипло проговорил Дидье, не глядя на Мадлен. — Если он хочет, пусть придёт вместе с тобой в полдень на пристань.
Тонкие руки Мадлен обвились вокруг его шеи.
— Спасибо тебе! — пылко воскликнула она. — Ты самый-пресамый добрый!
— Я злобный и страшный, как бродячий гризли, и ещё я идиот, — пробурчал Дидье, по-прежнему пряча глаза. — Но я… буду рад, если он придёт, palsambleu!
Вымолвив это, он вдруг понял, что сказал чистую правду.
Но сейчас ему предстояло вернуться на «Маркизу» и встретиться лицом к лицу с Мораном и Гриром.
И немедленно.
Потому что каждый миг зловещей песчинкой утяжелял чашу его преступленья.
Ведь никто в целом свете не посмел бы посадить под замок Эдварда Грира.
Разве что монашки в католической школе…
Представив это, Дидье наконец захохотал.
* * *Добрый католик никак не должен был уходить прочь от святой церкви, не исповедавшись и не причастившись, но… получалось так, что гнева Эдварда Грира Дидье Бланшар боялся куда больше гнева Господня.
Он горячо надеялся, что Всевышний будет к нему снисходителен, как всегда. А вот в снисходительности капитана «Разящего» после своей неописуемо наглой проделки он сильно сомневался.
Дидье снова прыгнул в маячившую у причала лодчонку Габриэля, который встретил его молчаливой улыбкой, и со вздохом взъерошил тому вихры, прежде чем вскарабкаться на борт «Маркизы».
Ему нравился этот независимый самостоятельный чертёнок, и страсть как не хотелось оставлять его на попечение мадам Жозефины. Но паренёк был просто заворожен смуглокожей ведьмой, хоть и не осознавал эдакого по малолетству.
Интересно, сколько времени ей понадобится, чтобы схарчить мальчишку, — мрачно подумал Дидье, перемахивая через борт своего брига.
Он отлично понимал, что несправедлив к Жозефине, но так и вспыхивал при воспоминании о вчерашнем позоре. Сладостном позоре, чтоб ей пусто было, этой Жозефине Сорель!
Дидье старательно отогнал от себя пронизавшее насквозь воспоминание о жаркой нежности её губ и устало цыкнул на возникшего из трюма и поспешно скрывшегося там же Сэма. Сейчас Грир с Мораном покажут ему такую нежность, что не то что ему, а небу жарко станет, par ma chandelle verte!.
Подумав об этом, он невольно заулыбался во весь рот.
И с той же бесшабашной улыбкой, легко проведя пальцами по едва заметным выступам переборки, распахнул дверь своей каюты настежь и весело крикнул:
— Эй, garcons! С добрым утром!
Порог он на всякий случай не переступал и, кроме того, втайне рассчитывал, что солнечный свет, хлынув в каюту, хоть на миг ослепит разозлённых узников. Но это ему мало помогло. Вернее, нисколько не помогло.
Железная рука Грира мёртвой хваткой стиснула ему плечо и втащила в каюту, перебросив через порог, как пушинку. Дверь предательски захлопнулась со зловещим скрипом, и с такой же клятой готовностью закрылись распахнувшиеся было створки иллюминаторов.
В абсолютном непроглядном мраке, вжавшись лопатками в переборку, Дидье проглотил сперва ругательство, потом готовую вырваться мольбу о пощаде и вместо всего этого жизнерадостно брякнул:
— А чего со светильником-то приключилось? Чего у вас тут темно, как в…
Он поперхнулся.
— Как где? — ласково осведомился Грир, продолжая сжимать его плечо, а Моран не менее ласково объяснил:
— Мы на него нечаянно наступили.
— Он же на столе стоял, — пробормотал Дидье, сам не соображая, что он, собственно, говорит.
Душа у него пребывала в пятках. Но показывать этого он никак не мог.
— Мы его нечаянно уронили, — голос Морана прерывался от едва сдерживаемого смеха, как и прозвучавший над самым ухом Дидье вкрадчивый голос Грира:
