Дорога Токайдо - Робсон Сен-Клер Лючия
Верхние половины открытых фасадов были занавешены короткими шторами: прохожим приходилось нагибаться, чтобы увидеть предлагаемый товар. Хозяева лавок справедливо полагали, что если за шторы проникнет хотя бы голова покупателя, то за ней последует и остальная часть его тела. А они твердо решили не позволить ни одному гостю Юкиё утаить от них даже самую мелкую монетку за отворотом широкого рукава.
От запахов супа с лапшой, жареных пельменей с рисом, политых сладким соевым соусом, и жареной рыбы у Кошечки закружилась голова. Последний раз она ела задолго до того, как ее гость проглотил поданное ему кушанье из рыбы фугу, и теперь от голода у нее начались рези в желудке.
В Ёсиваре Кошечка частенько сиживала на балконе второго этажа гостиницы «Карп» и смотрела на Эдо. Издалека Восточная столица казалась сказочной страной, полной разноцветных огней. Ветер, перелетавший через черный ковер покрытого полусгнившей травой болота, доносил до нее музыку и смех.
Вблизи волшебный город оказался путаницей тесных переулков и грязных трущоб. Лачуги бедняков стояли здесь стена к стене и были такими узкими, что их называли «постелями для угрей». Многие дома отделялись от соседних высокими заборами, калитки в которых крепко запирались на ночь со времен давних голодных бунтов. За сто лет управления страной пять сёгунов из рода Токугава превратили рыбацкую деревушку среди болот в столицу, главный город страны, в котором проживало больше полумиллиона жителей. Бредя наугад по полутемным улицам, Кошечка обдумывала, как ей быть в этом огромном городе.
Дочь князя Асано выросла в Эдо, но до сих пор видела его только в узкие щели ставней, закрывавших окна паланкина. И даже если бы она могла отыскать свой родной дом, делать это не имело никакого смысла: он был конфискован, как и городская усадьба князя Асано и его второй, загородный дом в одном из предместий. Сёгун отдал их кому-то другому.
Мать Кошечки жила теперь в бедном доме в квартале торговцев тканями, но как найти ее, Кошечка тоже не знала. А если бы и смогла отыскать этот дом, то лишь навлекла бы на него беду. Кошечке было известно также, что князь Кира, удалившись от дел, переселился в загородное поместье где-то на другом берегу реки Сумида, но она совершенно не представляла, где это место находится.
Город был полон правительственных осведомителей, и потому Кошечка не могла подходить к незнакомым людям, выспрашивая дорогу, а ей сейчас было так необходимо на кого-нибудь опереться. Девушка мысленно перебрала все возможные варианты. Многие мужчины Эдо сходили по ней с ума. Маленькая шкатулка из розового дерева, хранившаяся в ее комнате в «Карпе», была полна их нежными письмами. Когда любовных посланий становилось слишком много, Кошечка платила какой-нибудь из служанок, умевшей молчать и легко превращавшей стихи и страсть в дым. Но молодая женщина ясно понимала: именно от тех, кто больше всех уверял, что сражен любовью, она меньше всего может ждать помощи теперь. Они уж точно не станут помогать ей ускользнуть из «Благоуханного лотоса», а следовательно, и от их объятий. Даже те богачи, которые предлагали Кошечке стать их «женой вне дома», только звали ее из одной клетки в другую. К тому же все эти люди были слишком трусливы и не рискнули бы разгневать третьего сына князя Киры, могущественного князя Уэсудзи. Кошечка знала лишь одного человека, который мог ей помочь, и даже знала, где его найти. Она отошла на обочину дороги, вынула из-за отворота куртки театральный билет и стала внимательно его изучать. Ситуация прояснилась. Девушке нужно было добраться до сердца Эдо — моста Нихон.
Этот мост являлся торговым центром города. Большинство японцев считали его и центром всей страны. Все расстояния отсчитывались от середины его высокой, изогнутой в виде полумесяца арки. Все главные дороги страны, включая великую Токайдо [7], начинались оттуда.
Рядом с этим мостом располагался театральный квартал. Кошечка за этот год трижды посещала театр, но попадала туда не через город: она и другие женщины из «Карпа» сплавлялись в лодках вниз по Сумиде. Поскольку представления в театрах кабуки начинались на рассвете, куртизанкам приходилось отплывать из дома в час Овцы, когда почти все жители Эдо спали. Эти поездки были единственными за весь последний год часами, когда у Кошечки становилось спокойно на душе. Она, Ржанка и другие женщины пили сакэ, пока у них не начинала кружиться голова. Они обсасывали с тонких косточек сладкое мясо речной форели. Под звуки сямисэна, на котором играла Ржанка, они пели печальные песни, и их голоса далеко разносились над рекой. На следующий вечер, возвращаясь домой, куртизанки горячо обсуждали достоинства актеров, все подробности пьес и детали костюмов. Кошечка вспоминала все это, пока сворачивала билет в трубку и прятала за отворот куртки. Если она найдет Сумиду, то отыщет и мост Нихон, и театр. А тогда она, вероятно, сумеет найти того, кто, может быть, ей поможет.
И тут она подскочила на месте, услышав чей-то громкий хриплый голос на уровне своего локтя.
— У настоящего жителя Эдо ни одна монета не ночует в кармане, — произнесла обладательница голоса. Она была не видна за короткими занавесками, свисавшими с верхней балки входного проема лавки. Занавески были темно-синие с белыми рисунками, изображавшими смешных осьминогов в коротких куртках, со скрученными повязками на головах. Крепкая рука, покрытая вздутыми фиолетовыми венами, ухватила Кошечку за подол куртки. Вторая рука отодвинула занавеску. Кошечка глянула вниз и увидела клубок морщин, которые разрезал широкий треугольник — нос. В центре этой уменьшенной копии разрушенных ветрами гор блестели, как панцири двух черных жуков, глаза, в которых горели цветные точки — отражения бумажных фонарей. Грязный пол лавки, как и соседних харчевен, располагался ниже поверхности мостовой. Старая торговка, подложив под себя рваную подушку, сидела на возвышении, где кроме нее находилась еще и маленькая четырехугольная жаровня. А на решетке жаровни лежали угри со вспоротым брюхом, распластанные до плоского состояния и насаженные на маленькие вертела. Угли под решеткой были такими горячими, что старуха высунула свои костлявые руки из превратившихся в лохмотья рукавов. Несмотря на прохладу — стоял десятый месяц года, — она скинула с себя верхнюю половину заплатанной хлопчатобумажной одежды на подкладке, свисавшую теперь с ее пояса, и оголила спину. Если бы торговка не была осторожна, когда поворачивалась, ее похожие на пустые мешки груди непременно угодили бы в огонь.
— Красивый и почтеннейший посетитель, попробуйте наше лакомство, — она рывками тянула к себе подол Кошечкиной куртки, но ткань лишь натягивалась, потому что Кошечка пыталась вырваться. — Наши угри обязательно сделают вас плодовитым, ваша честь! — Торговка угрями потеряла столько зубов, что давно забыла вкус своего товара. — Сам О-Ину Кубо-сама, наш почтенный собачий сёгун, ест их.
Кошечка знала, что ссылка на сёгуна — ложь: Токугава Цунаёси был прозван «собачьим сёгуном» за то, что запретил убивать животных [8]. Хотя морских съедобных животных его постановление, кажется, не касалось. Не выпуская из рук куртки Кошечки, старуха выбрала один из вертелов, медленно поворачивавшихся над углями. Угорь на нем поджарился до темно-коричневого цвета с красным оттенком, и его запах мог покорить любого едока. Торговка подняла рыбу повыше, соблазняя клиента. Кошечка очень хотела купить угря, но она еще никогда не платила за покупки сама. Когда торговцы приносили товары в дом ее матери или в веселый квартал, дочь князя никогда не спрашивала их о цене. Стоимость покупок записывалась на секретный счет, который ее отец открыл для своего второго семейства, или на счет «Карпа», где долги Кошечки вычитались из ее заработка. Даже теперь она не могла заставить себя говорить о чем-то столь вульгарном, как деньги. Она наклонилась в соответствии со своей одеждой — это был очень низкий поклон.
