Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!
Качан мало знал доктора Постникова, но ему очень бы хотелось, чтобы этот молодой врач, и те ребята, что работали с ним в бесскальпельной хирургической бригаде, были на высоте своего новаторского положения, — чтобы по ним, по таким вот, судили о молодом, вошедшем недавно в жизнь поколении советских людей.
Дела своего поколения он как-то невольно, автоматически проецировал на себя — и гордился, испытывал удовлетворение, будто это были и его собственные дела.
В коридоре ему встретилась дежурная сестра. Тронул её за руку:
— Где я буду жить теперь?
— В восьмой палате. Пойдёмте — покажу.
В восьмой палате, в углу у стенки для Качана была приготовлена постель. Устало опустился на кровать, оглянулся. Путь, пройденный по коридору, дался ему нелегко. Борис тяжело дышал, на лбу и на щеках проступили капельки пота. Он был бледен. Видел перед собой койки, сидящих, лежащих больных, но мысли его обращались вокруг себя: он тяжело страдал от своей физической немощности. «Инвалид. Безнадёжный глубокий инвалид, — думал о себе, покрываясь ещё больше холодным потом, чувствуя, как всё чаще и болезненнее бьется сердце. — Вот сейчас лопнет, и… конец. Всему и навсегда — конец!»
Кто-то подошёл к нему. Над ухом раздался голос — молодой, звонкий:
— Что нос повесил, удалец-молодец?
Спрашивал невысокий, щупленький мужчина лет тридцати, завёрнутый в коричневый больничный халат.
Присел на край койки, заговорил, как со старым знакомым:
— Трусишь, небось. Её — все боятся, я только не боюсь.
— Кого это её? О чём вы? — сказал Борис с оттенком раздражения.
Качан недоволен был и бесцеремонностью незнакомца, и тем, что он вторгается в самое заповедное — в мир его переживаний, в его болезнь.
— Ты, может, не знаешь, а мы случайно слышали разговор профессора с Постниковым: к операции тебя готовят, кровь будут очищать. Тут этой операции, как огня, боятся, а я так — ничего; пусть очищают, если она ни к чёрту не годится!
— Сама операция не страшит, — скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана — он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал. — Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо — горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.
— Э-э, — махнул рукой тот, что сидел на краю койки. — Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.
Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.
Сосед Качана — мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:
— Капитан он, в ракетных войсках служил — балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там — в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь — весёлый.
— Как это — в могилевскую? Почему?
— Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.
Отвернулся больной, руку положил на сердце. «Тоже как я… мается», — решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.
— Меня зовут Павел; если что надо — я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них…
Окинул взглядом палату:
— Самый лёгкий.
И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:
— Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят — мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?
— Как это… покажете?
— Я место знаю, откуда смотреть можно.
— Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.
Капитан шаркнул стульчиком и с песней «Ты меня не любишь, не жалеешь…» пошёл между койками.
Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: «Неужели скоро его не станет? А что же врачи — Соколов, Постников, те, молодые хирурги?».
Качан неприязненно взглянул на соседа: «Каркает, словно ворон».
В конце коридора был такой закуток, из которого в приоткрытую дверь операционной была видна вся бригада врачей. И лежащая на операционном столе женщина; прикрытая белой простынёй, она повернулась лицом к окну, смотрела на мир каким-то спокойным, отрешённым взглядом. Со стороны рук и ног к прибору, похожему на большой магнитофон, тянулись резиновые трубки. Прибор, точно живое существо, недовольно урчал. Тут же на стеклянном столике в ряд располагались прозрачные сосуды. В них пузырилась, словно бы кипела на малом огне кровь. И четыре рослых парня, — Качану они казались молодыми, — и среди них Постников, молча, деловито хлопотали у прибора, подолгу задерживали взгляд то на одном экране, то на другом, ещё дольше смотрели на кровь — то в одном сосуде, то в другом, — и что-то писали в блокноты. Потом совещались, а приборы работали, и кровь кипела.
Качан не сразу рассмотрел, что женщина была молодая — лет тридцати, и очень полная, подстать ему.
Повернув голову в сторону от врачей, женщина смотрела в окно, глаза её, светлые, печальные, были широко открыты, зрачки неподвижны.
— Во как! — тихо проговорил капитан. — Её оперируют, а ей хоть бы хны. И наркоз не принимала. Техника!
В коридоре показался профессор, и больные шмыгнули за угол. Тут капитан по-приятельски взял Качана за локоть, сказал:
— Готовься, брат! И тебе кровь почистят. Дурную выбросят, а взамен её вольют экстракт. И будешь ты… так: ни человек, ни трактор; бензин вместо крови.
Хихикнул, выдался вперёд, запел свою песню.
В палату Качан возвращался тихим и мелким шагом; пройдет метров двадцать — остановится, отдохнёт. «От такой жизни», — думал с горечью, — пойдёшь на любую операцию».
Заведующий отделением доктор Морозов позвал Бориса в свой кабинет, попросил няню подать им чай. Качан хмурился, был недоволен.
— Ну вот, опять помрачнел. Почто головушку повесил на грудь молодую?
— Хорошо тебе балагурить! Здоров, молод — вся жизнь впереди.
— Годами и ты недалеко ушёл — на шестнадцать дней меня постарше. Помнишь, задавался в детстве: я старше, я старше — слушайся меня.
Борис грустно улыбнулся, отпил чай.
— Ну, что решил профессор? Ко мне Постников зачастил. Кровь, что ли, будут очищать. Признаться, не нравится мне эта ваша манипуляция. Странно как-то: вместо крови — смесь какая-то. Человек — не трактор.
Морозов двинул в сторону блюдце с чашкой, выпрямился в кресле. Смотрел на друга прямо, испытующе.
— Послушай, Борис — ты не мальчик и должен знать правду. Болезнь твоя серьёзная, и если не принять срочных мер — ты погибнешь. Твоя кровь никуда не годится, если ещё помедлить, начнётся лейкемия, а эту заразу мы ещё лечить не научились.
