Редьярд Киплинг - Ким
— Нет! Не думаю, чтобы кто-нибудь пошел за вами!
Корзина, крутясь и падая, извергала свое содержимое. Угломер ударился о выступ скалы и разбился, словно скорлупа; книги, чернильницы, ящики с красками, компасы и линейки полетели, как рой пчел. Потом они исчезли, и как Ким, высунувшись наполовину из окна, ни напрягал своего молодого слуха, ни единого звука не донеслось из пропасти.
«За пятьсот, за тысячу рупий нельзя купить их, — печально подумал он. — Это большая потеря, но я надеюсь, что все остальное — главное, что они сделали — в моих руках. Теперь, черт возьми, как мне дать знать Хурри и что мне делать? А мой старик болен. Нужно завернуть письма в клеенку. Это первое, что надо сделать, иначе они пропитаются потом… А я совсем один». — Он аккуратно связал письма, завернув в твердую, липкую клеенку, разгладив уголки. Бродячая жизнь сделала его методичным, как старый охотник, во всем, что касается вещей, употребляющихся в путешествии. Потом он еще старательнее уложил книги на дно мешка с провизией.
Женщина постучалась в дверь.
— Но ты не приготовил амулет? — сказала она, оглядывая комнату.
— Нет нужды. — Ким совершенно забыл о необходимости краснобайства. Женщина непочтительно засмеялась, заметив его смущение.
— Для тебя нет нужды. Ты можешь околдовать в мгновение ока. Но подумай о нас, бедняках: что будет, когда ты уйдешь? Вчера все были слишком пьяны, чтобы выслушать женщину. Ты не пьян?
— Я — жрец. — Ким пришел в себя, и, так как женщина была не очень почтительна, он решил придерживаться обычаев своего звания.
— Я предупреждала их, что сахибы разгневаются, назначат расследование и доложат обо всем радже. С ними этот бабу. У таких людей длинные языки.
— Это тревожит тебя? — В голове Кима созрел план, и он восхитительно улыбнулся.
— Не только это, — сказала женщина, протягивая жесткую, смуглую руку, всю покрытую бирюзой, оправленной в серебро.
— Я могу сразу покончить с твоей тревогой, — быстро продолжал Ким. — Этот бенгалец тот самый «хаким» (ты слышала о нем?), который бродил в горах у Циглаура. Я узнаю его.
— Из-за выгоды он готов на все. Сахибы не умеют отличать одного горца от другого, но у бенгальцев есть глаза для мужчин и женщин.
— Передай ему от меня несколько слов.
— Нет ничего, что бы я не сделала для тебя.
Он спокойно принял комплимент, как подобает мужчинам в странах, где женщины объясняются в любви, и написал патентованным нестирающимся карандашом грубым шрифтом, которым дурные мальчишки пишут гадости на стенах:
«У меня все их писания, их планы местности и много писем. Особенно „мурасла“. Скажи, что мне делать. Я в Шемлеге-под снегами. Старик болен».
— Отнеси ему. Это заткнет ему рот. Он не мог уйти далеко.
— Конечно, не мог. Они еще в лесу по ту сторону вершины. Наши дети, как только рассвело, отправились наблюдать за ними и дали нам знать это.
На лице Кима выразилось удивление. Но с края пастбища раздался пронзительный крик, похожий на крик коршуна. Пастушонок, должно быть, подхватил его от брата или сестры, находившихся на отдаленной стороне склона, выходившего на долину Чини.
— Мои мужья также там, собирают хворост. — Она вынула из-за пазухи горсть орехов, расколола один из них и принялась есть. Ким представился совершенно непонимающим.
— Разве ты не знаешь значения ореха, жрец? — застенчиво сказала женщина, протягивая ему половинку скорлупы.
— Хорошо придумано. — Он быстро вложил записку в скорлупу. — Нет у тебя кусочка воска, чтобы склеить половинки?
Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился.
— Награда бывает только после исполнении поручения. Отнеси это бенгальцу и скажи, что присылает «Сын чар».
— Верно! Верно! Волшебник — похожий на сахиба.
— Нет, «Сын чар», и спроси, будет ли ответ.
— Но если он будет груб. Я… я боюсь.
Ким расхохотался.
— Я не сомневаюсь, он очень устал и голоден. Горы делают людей холодными к ласке. Эй… — он чуть было не сказал «матушка», но спохватился и назвал ее «сестра», — ты мудрая и остроумная женщина. В настоящую минуту приключение с сахибами известно во всех селениях, не правда ли?
— Правда. В Циглаур известие было принесено в полночь, а завтра распространится в Котгарте. Жители и боятся и сердятся.
— Напрасно. Скажи им, чтобы они кормили сахибов и отпускали с миром. Нам нужно спокойно спровадить их из наших долин. Украсть — одно дело, убить — другое. Бенгалец поймет, и потом не будет жалоб. Посторонись. Я должен ухаживать за моим учителем, когда он проснется.
— Пусть будет так. После исполнения поручений, сказал ты, бывает награда? Я — женщина из Шемлега и происхожу от раджи. Я гожусь не только на то, чтобы рожать детей. Шемлег твой: копыта, и рога, и шкуры, молоко и масло. Бери или оставляй.
Она решительно пошла вверх, чтобы встретить утреннее солнце на сто пятьдесят футов выше; серебряные ожерелья звенели на ее высокой груди. На этот раз Ким, заклеивая воском уголки клеенки, в которой лежала пачка бумаг, думал на туземном наречии.
«Как может человек идти по Пути или принимать участие в Большой Игре, когда ему постоянно надоедают женщины? В Акроле у Форда была девушка, а там жена поваренка, не считая других, а тут еще эта! Куда ни шло, когда я был ребенком, а теперь я мужчина, а они не считают меня мужчиной. Орехи, скажите пожалуйста! Ха, ха, ха! А на равнинах — миндаль!»
Ким отправился в селение собирать дань не с нищенской чашей — это годилось для равнин — а с видом настоящего принца. Население Шемлега летом состоит из трех семей, четырех женщин и восьми — десяти мужчин. Желудки всех их были переполнены едой и различными напитками, начиная от хинного вина до белой водки, потому что они получили полную долю в добыче. Красивые континентальные палатки были давно разрезаны и поделены, а алюминиевые кастрюли виднелись повсюду.
Но присутствие ламы казалось им достаточной защитой от всех последствий их поступка, и они, нимало не раскаиваясь, принесли Киму все, что у них было лучшего, до «чанга» — ячменного пива из Ладака — включительно. Потом они оттаяли на солнце и, сидя, спустив ноги над бездонными пропастями, болтали, смеялись и курили. Об Индии и правительстве они судили исключительно по тем странствующим сахибам, которые брали проводниками их самих или их друзей. Ким слышал рассказы о неудачных охотах на каменных козлов и других диких зверей сахибов, уже лет двадцать покоящихся в могилах. Каждая деталь освещалась, словно ветки верхушек деревьев при свете молнии. Они рассказывали Киму о своих болезнях и — что гораздо важнее — о болезнях их крошечного, твердого на ногу скота; об экскурсиях в Котгарт, где живут странные миссионеры, и даже дальше, в чудесную Симлу, где улицы вымощены серебром и где, знаете, всякий может поступить на службу к сахибам, которые разъезжают в двухколесных повозках и швыряют деньги лопатами. Вдруг к сидевшим над уступами подошел лама, тяжелыми шагами, серьезный и полный достоинства. Все посторонились, уступая ему место. Горный воздух освежил его. Он сел на край пропасти с почтеннейшими из жителей и, в промежутках между разговорами, стал бросать камешки в пропасть. В тридцати милях, судя по полету орла, виднелась следующая гряда гор, окаймленная и прорезанная маленькими клочками лесов — вехами однодневных мрачных переходов. За селением гора Шемлег закрывала весь вид на юг. Казалось, люди сидели в ласточкином гнезде под карнизом крыши мира.