Дарья Плещеева - Слепой секундант
— И что, получилось?
— Как прозреешь, постарайся на это художество не глядеть — не дай бог, вдругорядь ослепнешь. При дворе была потеха! Все дамы тем и развлекались, что князюшку хвалили! Но он — доподлинный жантильом, человек чести, дважды дрался на дуэли, государыня его простила. То-то и беда, что понятие о чести у него — высочайшее…
— Да уж, беда… — вздохнул Андрей. — Ты понимаешь, что вымогатели крутятся возле его дома и ждут минуты, чтобы подсунуть ему письма твоей кузины?
— Сейчас, может, и не крутятся, а как пронюхают, что она вернулась, — сразу присосутся хуже пиявок.
— Верно рассуждаешь. А все же пошли своего Скапена — может, там уж кто-то из подлецов объявился…
— Может статься, осведомитель в самом доме засел. Дворни-то у князя — полтораста человек. Всегда какой-нибудь обиженный сыщется и за пятак барина продаст.
— Разумнее всего было бы повенчать их в Москве.
— А что скажет государыня? Ведь для нее всякая придворная свадьба — праздник.
Потом пришла Маша — узнать, что Андрей Ильич желает получить на обед. Пост постом, но для болящего делаются послабления, и опять же — хорошая хозяйка как раз для поста приберегает такие затеи, как всевозможные пироги и пряженцы с вареньем, медовые пряники и пампушки.
Андрей велел дядьке отправляться на кухню и посмотреть, как там все устроено, при нужде — помочь советом. Маше было нелегко — обычно девица, выходя замуж в восемнадцать, попадает под крылышко свекрови и старших мужниных родственниц, к хозяйству ее приучают понемногу. Тут же свекровь пока и не подозревала, что удостоена такого титула. Дуняша немногим старше хозяйки, а домочадцев набралось полтора десятка, и всех покорми, всех обиходь.
Днем отправили Скапена-Лукашку в разведку — узнать, нет ли какой странной суеты вокруг Андреева дома. Скапен вырядился иноком, прицепил очень натуральную бороду и кружными путями отправился исполнять поручение. Вернулся он ночью, принес известие: деревенские бабы решили, будто черт унес спятившего слепого барина — с превеликим грохотом и адским пламенем уволок прямо в пекло. На этом основании самые отважные понабежали и растащили все, что только можно.
Андрей рассмеялся:
— Домишко этот свою роль на театре наших военных действий сыграл, покамест он не надобен. Тем более что неприятель его знает…
— Никто в деревню не приезжал, о вашей милости не выспрашивал. Может, завтра приедут? — предположил Скапен.
— И такое возможно. А что, Фофаню беглого в деревне не видели? Ни к кому не прибился?
— Уж не он ли распустил слух о нечистой силе?
— Да нет, он нечистую силу зря поминать не станет… — тут Андрей задумался. Он вспомнил нарушенную присягу. Заодно и образ преподобного Феофана Исповедника вспомнил, висевший в красном углу, под рушником. — Точно ли все из дому растащили? — спросил он.
— Посуду, одеяла, котелки печные — точно, я их там не видел.
— А образ? Там только один и был. Дядя Еремей! Опиши образ своими словами.
— Старец в облачении этаком зеленоватом… Борода белая, длинная. В руках — бумага, как раньше столбцы бывали, скрученная…
— Свиток, — догадался Андрей. — Пергаментный.
— Я впопыхах заглянул, огарочек на минуту всего зажег. Образа не видел. Может, он от взрыва свалился и на полу лежат ликом вниз? — предположил Скапен-Лукашка.
— Может, и так.
Но зародилось у Андрея сильное подозрение, что Фофаня, околачивавшийся поблизости, утащил преподобного Феофана для каких-то своих с ним разговоров и покаяний. Как бы то ни было, ворюга если и побывал в деревне, то долго там засиживаться не стал.
— Что еще прикажете? — спросил Скапен.
— Пока — ничего. Пока будем ждать.
* * *На следующий день было привезено устное сообщение от доктора: никуда он в санях и с узлами не удирал, но скоро удерет, потому что графиня Венецкая требует решительного согласия на брак с сироткой, который есть дело богоугодное. Сиротка же была к нему приведена; сидела на краешке стула, потупив взор, но исхитрилась сунуть записочку, а в записочке докладывала, что письма непонятно где, а об Аграфене Поздняковой дворня знает только то, что девица уехала в Москву и проведет там весь Великий пост.
Скапен доставил и саму записочку, накарябанную карандашом на смятой бумажке.
— Ее, видать, больше по-французски писать учили, — сказала Маша, прочитавшая это послание вслух. — Буквы путаются.
— Подождем еще. Она девица ловкая, хоть что-то да разведает.
Ожидание давалось Андрею с трудом. Венецкий ездил в полк, исполнял свои офицерские обязанности, Маша и Еремей вели хозяйство — насколько это вообще возможно в обстановке охотничьего бивака, Дуняшка им помогала. А что прикажете делать незрячему? Просить, чтобы почитали книжку вслух? Сидеть с охотниками и слушать их умопомрачительные байки? Андрею недоставало стрельбы — но какая стрельба в Екатерингофе? Многие дачи стоят пустые, но в прочих-то живут люди, и хотя Екатерингоф к Санкт-Петербургу пока еще не приписан и ни к какой его полицейской части — соответственно, но ежедневный треск выстрелов до добра не доведет, здешние жители найдут кому пожаловаться.
Он страстно желал извлечь из заточения пленников, но сам себе твердил: рано, рано!
Расположения комнат дачи Андрей, разумеется, не знал. И потому, наскучив ожиданием и отправившись на розыски Еремея, забрел неведомо куда. Судя по запахам, это были комнаты молодых супругов: Маша уже завела все дамское хозяйство с пудрой, помадами, ароматными водицами. Входить туда не следовало, и Андрей уж было развернулся, ведя рукой вдоль стены, как вдруг услышал пение.
Пели два женских голоса, один — более сильный и уверенный. Пели в унисон старинную песенку, знакомую Андрею с детства. Он давно ее не слышал — и сам удивился своей радости. Затаив дыхание, он слушал простые и томные слова:
Полюбя тебя, смущаюсь
И не знаю, как сказать,
Что тобою я прельщаюсь,
Я боюся винна стать…
Вдруг Андрей понял: в доме появилась чужая женщина. Ведь не Дуняшка же поет вместе с Машей — Дуняшкин голос он бы узнал. Этот же… Этот был знаком. Катенька?! Дикая мысль пронзила душу и все чувства разом: он же не видел мертвой Катеньки, не был на похоронах, ему про все рассказали, а не показали, так, может…
Ровно через миг разум взял власть в свои незримые жесткие руки.
— Катеньки тут нет и быть не может, — сказал разум. — Опомнись, дурак.
— Но я хочу продлить этот миг, — ответило сердце. — Пусть греза, пусть самообман, пусть ложь — но я хочу!
