Юрий Трусов - Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)
Об этом он не говорил Маринке, чтобы не тревожить ее лишний раз, но жена первая заговорила об этом.
– Треба Кондратушка, взглянуть на заводь. Красота там ведь какая! А может, и гнездо себе совьем. Слобода наша в лощине лежит – от ордынцев таились там. А ныне зачем? На заводи вдоволь и птицы, и рыбы, и зверья разного. И никто воли-вольной у нас не отнимет.
И вот, оседлав лошадей, они отправились на Лебяжью заводь. Подъехав к камышовым зарослям, Кондрат указал на прибрежный холм.
– Здесь хату построить бы… Место не топкое. В полую воду не зальет. И степью идти – сухая дорога.
Они направили коней к холму. С его плоской вершины далеко просматривалась вся заводь. Прошлогодние пепельно-серые камыши – новые еще не успели поднять свои зеленые побеги – простирались далеко на добрый десяток верст, до самого Тилигула. Среди этих зарослей то там, то здесь ослепительно сверкали бурхливые струи. То шла в заводь полая вода.
Кондрат соскочил с седла, ковырнул кинжалом грунт. Растер на ладони влажный маслянистый комок.
– Бачишь, какая землица? Вишни да яблони сразу привьются. Посадим их здесь и хату построим. А? Крышу, двери и окна из дедовой перенесем…
Он помог жене спрыгнуть с лошади, и они стали размечать на земле место для будущей усадьбы: хаты, двора, садочка, хозяйских пристроек.
– Хату надобно такую ставить, чтобы долго стояла – на каменном фундаменте. Чтобы и детям нашим в ней жить…
Она давно не видела его таким счастливым.
– Постой, Кондратко! – прервала его Маринка, краснея. – Где ж ты камень на основу раздобудешь?
– Недалеко. У реки, где обрыв каменный. Там и наломаем. Вот жаль, что секиру с собой не прихватили, а то сейчас бы за камнем и поехали.
Обсуждая новую большую затею, они направились в слободу. Но ехали медленно, делая частые остановки в приметных для них местах Лебяжьей заводи. Лишь к вечеру добрались они к землянке Бур илы…
Рассвет еще не начинался, когда Маринку разбудил скрип возка и топот конских копыт. Она потрогала постель. Место, где спал Кондрат, было еще теплым. Она поняла, что муж уехал добывать камень. Маринка быстро поднялась, оделась, запрягла коня.
Встающее солнце застало ее уже на бугре у Лебяжьей заводи. В полдень Кондрат приехал сюда на возке, груженном глыбами желтоватого известняка. Он был обрадован, что жена уже начала копать канавы для фундамента хаты. Однако у Маринки был какой-то растерянный вид.
– Глянь-ка, на чем мы хату ставим… На могиле, что ли. – Она показала на человеческие череп и кости, лежащие на горке только что вырытой земли. В комьях суглинка чернели кусочки угля и золы.
Кондрат разгреб землю, и ему вдруг попалась на глаза синяя от окиси медяшка. Он поднял ее. Это был крестик.
– Нет, Маринка, мы ставим хату не на могиле. В стародавнее время хата здесь была. По кресту видно – наши жили люди. Сгорели, наверное, во время набега ордынского… А мы, значит, вместо них жить будем.
Он закопал найденные кости на холме. Видя, что Маринка задумалась, и стараясь отвлечь ее от печальных мыслей, Кондрат похвалил ее за усердие.
– А много ты накопала. Что парубок дюжий…
– А разве я ленивая? – улыбнулась Маринка и тут же сказала строго: – Теперь камыш давай, пока земля сухая.
– А зачем камыш? – удивленно поднял брови Кондрат.
– Чтобы сырость в стены не шла, на основу камыш надо положить. Тогда дождь хату не подмоет и никакой мокроты не будет. Понял? Меня так дед наставлял.
– Неужто он и хату строить тебя обучал? – еще больше удивился муж.
– А чего же? Жинка, – говорил дед, – сама должна уметь хату ставить – из глины мазать. Это женское дело.
Кондрату хотелось помочь Маринке, но она настояла на своем:
– Ты мне лучше камыша нарежь, а потом в степь езжай – поле орать. Тут я и сама управлюсь, – бросила она и, взяв ведра, пошла к заводи.
До первых звезд ходил Кондрат за сохой и только на другой день смог побывать на Лебяжьей. Взойдя на бугор, он увидел, что все четыре стены мазанки уже на целый локоть поднялись над землей. Тут же, рядом, Маринка размешивала в огромной яме мокрую глину, смешанную с рубленым камышом…
Как ни торопились Кондрат и Маринка, хату удалось закончить лишь в июле, когда уже пошла в стрелку посеянная Кондратом пшеница.
Маринка начисто выбелила новую горенку, куда были перенесены и лавки, и стол, и скрыня – все убранство, сделанное руками деда. Вот тогда-то за ужином Маринка почувствовала какую-то подступающую к горлу тошноту. Ей сделалось совсем плохо. В себя она пришла уже в постели. При тусклом огне светильника увидела встревоженное лицо мужа и улыбнулась ему. Вдруг что-то шевельнулось у нее под сердцем. Она сразу поняла причину своего нездоровья.
– Кондратко, это ребеночек наш первую весть о себе подал.
Новая хата
Недомогание Маринки быстро прошло. Уже на другой день она занялась хозяйством. Всегда трудолюбивая, теперь, готовясь стать матерью, она с какой-то особенной торопливостью бралась за любую работу, подзадоривая своей энергией мужа.
– Кондратко, скоро у нас третий едок появится. Ребеночку достаток нужен, – частенько говаривала она ему.
Но Хурделице не надо было напоминать об этом. Мысли о ребенке тоже волновали его. Задолго до рассвета с думой о сыне спешил он взяться за работу. Кондрат был почему-то уверен, что родится именно сын. Они с Маринкой потеряли счет времени и двумя парами своих молодых крепких рук делали то, что было под стать десятерым. Не зная ни праздников, ни роздыха, трудились они от зари до зари – то в поле на уборке урожая, который дала впервые за долгие годы разбуженная сохой земля, то на покосе в лугах, готовя корм скоту, то на рубке камыша для топлива на зиму.
Лишь когда отшумели осенним золотом деревья, а по воде Лебяжьей поплыло первое «сало» – тонкий хрупкий ледок, успокоились Маринка с Кондратом.
Близился срок родов. Собранный и обмолоченный хлеб уже лежал в закромах. Вяленая и копченая рыба была заготовлена на зиму. Сено и солома скирдами стояли во дворе. Даже хмельная горилка сцежена в бочонок на случай семейного торжества. И последнее, что было нужно, сделал Кондрат, – он смастерил зыбку и, многозначительно подмигнув жене, подвесил ее в горенке. Маринку тронула заботливость мужа.
Теперь у них уже было время обоим заняться тем, о чем в крутоверти дел можно было лишь мечтать: омыть горячей мыльной водой тело, очистить кожу от въевшейся соли и пыли.
Попарившись всласть в бане, одев чистое холщовое белье и праздничное платье, Кондрат хотел было начисто сбрить острым ятаганом свою порядком выросшую черную бороду. Но потом, усмехнувшись, аккуратно подстриг ее полукругом, по-турецки. Увидев мужа в таком виде, Маринка воскликнула:
