Карл Май - В балканских ущельях
Я спешился, вынул серебряную монету, протянул ему и сказал:
— Вот мой паспорт.
Он осмотрел деньги. Лицо его тут же приняло приветливое выражение, он впервые за все время нашего разговора вынул трубку изо рта и вскричал:
— Десять пиастров!
— Ты не ошибся.
— Я такой монеты ни разу не видел. Даже в Стамбуле. Господин, у тебя манеры еще более изысканные, чем я думал. Ты достиг высшей ступени образования, ворота рая для тебя открыты.
— Значит, этот паспорт подходит?
— Очень даже подходит. Он не фальшивый, как я было подумал. Твои спутники не желают последовать твоему примеру?
— В этом нет нужды.
— Как это?
— Посмотри внимательнее на паспорт. Он у нас на всех один.
— Это нехорошо. Падишах издал приказ, по которому любой чужеземец должен узаконить свое пребывание в его владениях.
— Это, наверное, было позже. Ты бывал в Стамбуле?
— Много лет назад.
— А сколько времени ты здесь?
— Две недели.
— Тогда понятно, почему ты не знаешь моего спутника, который родом из этой местности. — И я указал на хозяина. — Так что не все мы здесь иностранцы. Ты разрешить нам ехать дальше? — спросил я, хотя у меня было противоположное этому вопросу желание. Он ответил, как я и ожидал:
— Ради Аллаха, но мне надо бы побеседовать с людьми, чье поведение меня так порадовало.
— А меня не менее обрадовало твое. Можно осведомиться, за чем ты так стремишься в своих мыслях?
— Я охотно сделал бы это, но речь мне дается с трудом.
— О, я этого не заметил!
— И тем не менее это так. Когда в мыслях так мечешься, оказываешься весь в поту, а легкие отказываются дышать. У тебя нет ничего, что охладило бы мой горячий язык?
Я прекрасно понял, что он имеет в виду, но спросил:
— А что ты предпочтешь?
— Холодный металл. Он очень хорошо охлаждает.
— А какого размера?
— Пять пиастров.
— Ну, это легко выполнимо. Вот он.
Я вынул пятипиастровик и дал ему. Он быстро сунул ее в карман, вместо того чтобы положить под язык.
— Теперь мне легче говорить, чем раньше. Когда целый месяц приходится ждать жалованья, и жизнь, и речь становятся трудными, к тому же эти мои гонки… Я ведь ловлю не одного, а троих преступников!
— О, какое сложное дело тебе поручили!
— Да, потому с утра я здесь и лежу и неотрывно думаю о том, откуда начать поиски. Это ли не труд?
— Великий труд!
— Надеюсь, сегодня придет и новая мысль.
— А ты не собираешься сам пуститься за ворами?
— Я и так это делаю.
— Да, но только в мыслях. А я имею в виду — с помощью ног.
— Нет, такое может предположить только недалекий человек. Погонись я за ними с утра без отдыха, я бы выдохся и так и не догнал бы злоумышленников. Лучше уж здесь лежать и размышлять о том, как они далеко убежали.
— Как, ты не знаешь, где они скрываются?
— Кто их знает?
— Даже направление?
— Говорили, что они поехали в Дойран, но если рассудить здраво, какой же преступник станет рассказывать, куда он собирается бежать?
— Ты прав. Тебе не дали других сведений?
— Дали. Они скачут на светлых лошадях и украли сто фунтов и золотые украшения. И вот я теперь размышляю, как я с помощью этих сведений поймаю злоумышленников.
Он произнес это с такой непередаваемой иронией, что я чуть не расхохотался. Потом спросил:
— А другие твои товарищи занимаются этим делом?
— Нет, об этом они не знают.
— Что, полицейский префект не сообщил?
— Нет.
— И не послал их за ворами?
— Нет.
— А вот это надо было сделать!
— Ты думаешь? Он другого мнения. Он вызвал меня, поскольку я его лучший следопыт, и дал мне шесть дней, чтобы я обдумал свои действия. Сегодня надеюсь закончить. Поэтому я уединился в отдаленном месте и сам с собой советуюсь. Никто об этом не ведает. Если воры узнают, что мы идем по их следу, они уйдут еще дальше.
— А если они потратят деньги раньше, чем вы их поймаете?
— Значит, на то воля Аллаха, и никто ничего не скажет.
Беседуя с ним, я заметил, что наш хозяин внутренне напрягся. Он был убежден, что весь полицейский аппарат поставлен на ноги, чтобы вернуть ему украденные ценности. Сейчас же он, к своему удивлению, убедился в том, что этим занимается один хавас. Да и тот получил целых шесть дней на то, чтобы — нет, не ловить — обдумать возможность поимки!
Для ограбленного это переполнило чашу терпения. Он несколько раз порывался встрять в разговор, но я то и дело останавливал его поползновения умоляющим взглядом или едва заметным кивком. Но теперь он уже не смог унять гнева. Он соскочил с лошади, подскочил к развалившемуся на земле хавасу и закричал:
— Ты что сказал?! Аллаха, говоришь, воля?!
— Да, — ответил тот равнодушно.
— Воля на то, что деньги пропали!
— Если пропали, значит, на то и воля.
— Вот здорово! Ты хоть знаешь, где это произошло?
— В Дабиле, полагаю.
— Я тоже так полагаю. А у кого?
— У человека по имени Ибарек.
— Знаешь его?
— Нет, я же сказал.
— Познакомишься!
— Конечно, когда приведу воров.
— Нет, сейчас познакомишься! Посмотри на меня. Кто я?
— Мне это не интересно. Какое мне дело?
— Большое! Меня зовут Ибарек. Меня ограбили!
— Тебя?! — переспросил хавас ошарашенно, даже не приподнявшись, впрочем, со своего «ложа».
— Меня, меня!
— Ну что же, хорошо. Надо сообщить тебе кое-что важное.
— Что?
— Не клади денег там, где их могут найти воры.
— Машалла! Ну что за человек такой! Эфенди, что мне делать?
Вопрос явно предназначался мне. Но я не успел ответить. Мой маленький Халеф не мог более равнодушно смотреть на хамство полицейского чиновника. Он уже давно вертелся в седле. Тут он буквально свалился с лошади и ответил вместо меня:
— Что делать? Я вот сейчас покажу, что делать! — И, подступив вплотную к полицейскому, закричал на него: — Ты что, не знаешь, как вести себя в обществе знатного иностранного эфенди и его спутников?
— Знаю. Зачем кричать?
— Затем, что ты не ведаешь, а я тебе покажу. Поднимешься как миленький!
Он произнес это зловещим шепотом. Блюститель порядка рассмеялся ему прямо в лицо, покачал головой и вопросил:
— Что я слышу, человечек!
Это было самым страшным оскорблением для Халефа. Так называть себя безнаказанно он не позволял никому.
— Кто я? Человечек? Сейчас я покажу тебе, каков мой рост, когда мы измеряем твой вот этой плеткой. Вставай! — И он рванул гиппопотамовое изделие из седельной сумки.
Только теперь равнодушие хаваса поколебалось. Он сел, прикрылся рукой и предупредил:
— Убери плетку. Я не люблю этого, ты, карлик!
