Георг Эберс - Арахнея
— Прочь, скорей прочь отсюда!
Они тотчас же исполнили ее приказание, унося с собой драгоценное лекарство. На другой день передал Биас пораженному жрецу Немезиды богатый дар, предназначенный для этой грозной и мстительной богини. Он также сообщил своему господину собранные им сведения о том, что Гула помирилась с мужем, вновь принявшим ее в свой дом. Опасения же Таус, младшей сестры Ледши, что молодой биамит, который за нее сватался, откажется от своего намерения, узнав о ее посещениях мастерской Гермона, оказались напрасными, и она уже давно стала его женой. После долгого и утомительного плавания по вновь вырытому каналу, соединяющему Средиземное море с Красным, достигли путешественники северного узкого мыса — цели их путешествия, где, как Биас надеялся, господин его найдет покой, необходимый для его выздоровления.
XXIX
Гермон давно не ощущал себя таким спокойным и довольным, как во время этого путешествия. Твердо и уверенно надеялся он на свое выздоровление. Каким-то чудом спасся он несколько дней тому назад от близкой смерти, и этим спасением был он обязан Дафне. Теперь, когда он вновь побывал в храме Немезиды, им овладела полная уверенность в том, что богиня прекратила свое преследование. Правда, его слепые глаза не могли видеть ее грозного образа, но он не чувствовал ни ужаса, ни содрогания в ее присутствии. Уже там, в Александрии, когда он покинул пир Проклоса, перестала она его преследовать. Иначе избежал ли бы он открытой перед ним пасти смерти? Ведь ей стоило сделать лишь незначительное движение рукой, чтобы ввергнуть его туда подобно другим. И не только эта богиня, но и все боги, благодаря происшедшей с ним нравственной перемене, простили ему его прежние прегрешения. Они охраняли его во время его путешествия так же заботливо, как во дни его детства. Их образы ясно рисовались в его воображении: когда он чувствовал лучи солнца, ему казалось, что он видит Феба-Аполлона — бога света и чистоты; слушая плеск волн, он представлял себе выходящую из лазуревой воды Афродиту, богиню, воплощающую все прекрасное. А Деметра! Он не мог себе ее представить иначе, как с лицом Дафны, полной доброты и женственности. Весь свет казался ему вновь полным богов и богинь, и в сердце своем ощущал он их божественное присутствие. То место, куда его привез верный Биас, находилось на возвышенном берегу моря; благодаря ключам, орошающим песок пустыни, тут зеленели высокие пальмы и низкорослые колючие акации. Под тенью этих пальм Биас поставил палатку для своего господина; там же жила та семья амалекитян, которую Биас знал с детства. Женщины занимались огородничеством, а мужчины провожали караваны с товарами, которые шли из Египта через Синайский полуостров в Хеврон. Дочь старого шейха, главы семьи, хорошо помнила Биаса и приветствовала их дружески, обещая вольноотпущеннику, что его господин будет считаться почетным гостем всей их семьи.
Устроив все, что только было в его власти и силах, преданный слуга покинул своего господина. Плача, сел он на корабль, который должен был везти его к Ледше; Гермон также с грустью расстался с ним. Долго еще не покидало художника волнение и возбуждение — последствия всего пережитого за эти дни. Ему слышался в плеске волн уличный шум Александрии, но уже спустя некоторое время тишина пустыни благодетельно подействовала на него, и ночи его стали спокойны, живительный сон не бежал больше от его ложа. Правда, это была монотонная жизнь, и вначале бывали часы, когда ее однообразие тяготило его. Но он не испытывал скуки; его внутренняя жизнь была слишком богата, мысли его так разнообразны, что ему не было времени ощущать ее. С тех пор как он перестал посещать философскую школу, избегал он предаваться серьезным размышлениям; тут же ему стало это доставлять большое наслаждение, и никогда еще так свободно не работал его ум. Все его прошлое проносилось перед ним. Все, что он пережил, изучил, передумал и ощущал когда-либо, все, к чему он стремился и чего достиг в своем искусстве, все это ясно и отчетливо представлялось его умственному взору; он впервые мог дать себе отчет, в чем состояло его нравственное богатство, и мог рассмотреть, как он пользовался им до сих пор и как должен он в будущем поступать. Все его ошибки, все дурные поступки и отклонения от истины сильно мучили его, но и тут опять пришла ему на помощь его истинная греческая натура, которая не дала ему предаваться мучительным угрызениям совести. Надо было только избегать того, что он теперь признал неправильным, и постараться в будущем лучше употребить свои нравственные богатства.
Тут, в тиши пустыни, научился он здраво мыслить и прислушиваться к требованиям своего сердца. Да, он все еще был слепым, но никогда не видел он яснее, чем теперь, что такое человеческая жизнь и вся обстановка, в которой она протекает, и это несмотря на то, что глаза его перестали видеть. Как много из того, что он считал истиной и что казалось ему правильным, представлялось теперь совсем в ином свете. Теперь только понял он, как односторонне смотрел он на искусство. Действительность и природа, то, что в искусстве он ставил выше всего, давали ему много художественного материала, но как много его было и в той области, которую он до сих пор не признавал и избегал — в области идей и чувств. Точно по мановению волшебного жезла открылся тут перед ним обширный мир идей и идеальных представлений. Он всегда стремился выразить в своих произведениях всю силу своего творчества, хотел достичь великого, даже сверхчеловеческого. Это стремление заставило его в его группе «Борющиеся Менады» переступить границы дозволенного, пренебречь всякими законами эстетики. Но если бы теперь какая-нибудь божественная сила вернула ему возможность творить, он бы иначе этим воспользовался. О, если б ему впоследствии дано было изобразить Феба-Аполлона, побеждающего чудовище мрака и невежества. Он много думал об Арахнее и о Деметре, но теперь он не хотел изображать эту богиню мирно и добродетельно благословляющей все живущее: она являлась ему в образе матери, у которой только что похитили Прозерпину. Природа и наблюдение были теперь недоступны слепому художнику. Действительность была для него как бы закрыта, но зато ум его нашел путь в мире идей и идеалов. И какой это был богатый мир! Он, который еще недавно считал, что все то, что нельзя осязать руками, не годится для искусства, открыл в нем сотни сюжетов для своих произведений. Трудность выполнения этих сюжетов его нисколько не пугала. Напротив! При этом он чувствовал свои силы и знания. Его тихая спокойная жизнь научила его еще тому, что можно проводить приятные и счастливые часы в одиночестве; прежде ему казалось, что пиры и праздники и многочисленное общество друзей необходимы для его жизни, как воздух для дыхания. Еще в начале его пребывания многое ему не нравилось в пустыне, многое раздражало его, главным образом вечно недовольный голос его раба Патрона, которому надоела однообразная жизнь и который считал для себя, ученого писца, унизительным готовить своими искусными руками грубую пищу для его господина. Но и это скоро прекратилось.
