Михаил Кожемякин - Красная Валькирия
Буро-красного истукана с обращенным к небу лицом, искаженным страшной гримасой и обрамленным козлиной бородкой, поставили на живописном холме над Волгой. Знакомым жестом статуя грозила небу худым кулаком, а другой рукой судорожно срывала с шеи веревку. Ростом изваяние было под стать самому Льву Давидовичу. Скульптору по партийной линии "поставили на вид" за отсутствие пролетарского монументализма, а тот, в свою очередь, оправдывался, что выделили только полтора мешка гипсового сублимата.
- А правда ли, фру Лариса, - с неприятной, издевательской улыбкой спросил у нее тогда датский писатель Ханниг Келер, который приехал в Казань вместе с советскими писателями, в литературном поезде, - что новые власти долго обсуждали, кому поставить статую? Люцифера признали не вполне разделяющим идеи коммунизма, а Каина - слишком легендарной личностью? На Иуде же Искариоте остановились как на личности вполне исторической.
Отвечать было неприятно - Ларисе и самой не нравилась затея Льва Давидовича, но отмалчиваться в ответ на провокационные замечания иностранца тоже не хотелось.
- Видите ли, этот памятник - всего лишь символ, - сухо сказала она Келлеру. - Символ борьбы с церковным мракобесием, установленный, к тому же, в очень подходящем месте. Вы же знаете, что монахи здешнего монастыря долго не подчинялись советской власти.
- Так долго не подчинялись, - съязвил датчанин, - что товарищ Троцкий приказал всего лишь убить настоятеля... Не так ли, фру Рейснер?
На такой вопрос отвечать было еще неприятнее:
- Епископ Амвросий возглавил открытое восстание против Красной армии. И мы были вынуждены его ликвидировать. Он сам виноват в этом.
Но датчанин проявил подозрительную осведомленность:
- Вы с поразительным умением сглаживаете острые углы, фру Лариса. "Ликвидировать" - на редкость подходящее описание того, как пьяная солдатня поволокла избитого старика за лошадиным хвостом, а потом пристрелила, как собаку. Вы ведь образованная, умная женщина, учились не только в России, но и в Германии, неужели это безобразное насилие не представляется вам, как бы сказать... варварством?!
- Его расстреляли, - еще суше ответила Лариса. - Больше я ничего не знаю. А вы, товарищ Келлер, чем оплакивать пособников белобандитов, вспомните лучше об их злодеяниях! Вам приходилось слышать, как офицеры топят баржи со схваченными рабочими в Волге и Каме, как казаки садистски секут шашками пленных красноармейцев?
- Я знаю об этом. Это страшная война, - с тяжелым вздохом ответил датчанин. - Вы убиваете друг друга и губите вашу страну...
А между тем товарищ Троцкий, забравшись на легковой автомобиль за неимением броневика (командир бронедивизиона с матюгами отказался снимать машину с фронта "ради этих скоморохов"), упоенно ораторствовал: "Граждане и гражданки Свободной России! Дорогие товарищи! Сегодня на этом острове, где попы и эксплуататоры всех мастей веками морочили голову трудовому народу, мы открываем памятник первому в истории бунтарю, первому революционному протестанту - Иуде Искариоту...".
- Кощунство-то какое! В святой Свияжской обители, на острове-граде! - негромко сказал кто-то из толпы. Наступила некоторая заминка, красноармейцы, окружавшие товарища Троцкого, бросились в толпу ловить "провокатора", однако последователей увековеченного в гипсе героя среди жителей Свияжска не нашлось, и никого не поймали. Старухи в платках испуганно крестились, женщины плакали. Немногочисленные мужчины стояли, уставив глаза в землю, и только детишкам было любопытно и весело. Впрочем, мужчин в городке у стен обители осталось немного: одни подались к белым, другие - к красным, третьи - не пойми куда, вероятно, за счастьем. Монахов из Свияжской обители - почти всех - кончили красноармейцы. За поддержку белых и упомянутое "мракобесие".
В старинный Свияжский Успенский монастырь, возведенный во времена Ивана Грозного, вскоре после взятия Казани, на священной горе, которую почитали еще татары, революция пришла в июле 1918-го. В лице не совсем трезвого продовольственного отряда Красной армии, посланного реквизировать монастырские запасы хлеба для нужд фронта. Навстречу продотрядовцам вышел епископ Амвросий и попытался усовестить нежданных гостей, объяснил, что хлеба едва-едва хватает братии и питающимся при монастыре беженцам. "Кто давал право разбазаривать хлеб трудового народа всяким там тунеядцам? - возмутился командир продотряда, - А может, и беляков прикормили, крысы монастырские?!".
Красноармейцы походя пристрелили нескольких монахов, вломились в амбары и реквизировали скудные запасы хлеба. Епископа Амвросия долго и жестоко избивали, требуя открыть, где еще он прячет хлеб. Но "поп" упорствовал, красноармейцы - тоже, и вскоре Амвросий был уже не способен отвечать на вопросы. "В расход старого пса!", - распорядился командир. Комиссар отряда был из студентов, человек образованный и изобретательный, еще молодой и не прочь "повеселиться". Он вспомнил, как опричники во времена Ивана Грозного казнили бояр и попов. Велел привязать Амвросия на веревку, вскочил на коня и поволок старика за собой... Когда красноармейцы "натешились" и бросили изуродованное тело, в нем еще теплилась жизнь. Уходя, один солдатик пристрелил священнослужителя, то ли из жалости, то ли просто так.
Отца Константина Далматова, священника Софийской церкви города Свияжска красные тоже расстреляли - "за помощь белогвардейцам", а с ним вместе и 18 местных жителей - "за то, что кормили отступающих беляков". А прибывшие из Казани чекисты вскрыли раку с мощами святителя Германа, которого на острове-граде особенно почитали. Очевидцы рассказывали, что когда "товарищи" сбросили каменную крышку, среди ясного неба вдруг сверкнула молния и тяжко ударил гром. Толпа, собравшаяся поглазеть на святотатство, разбежалась, а перепуганные чекисты наспех взгромоздили раку на телегу и увезли в Казань. А вот посланный реквизировать монастырские ценности отряд вернулся ни с чем: драгоценными камнями, окладами икон с жемчугом уже "разжились" красноармейцы и мародеры.
Датчанин не сообщил Ларисе ничего нового: она слишком хорошо знала о "подвигах" красных на острове. Амвросия, впрочем, ей было жаль: не стоило повторять казнь из опричных времен, забрали бы хлеб - и довольно. Но признаться самой себе в том, что правое дело революции непоправимо запятнано бесчинствами и грабежами, Лариса не могла.
Она предоставила датчанину в одиночестве дослушать речь товарища Троцкого, отошла в сторону и безучастно смотрела на бирюзовые волжские дали. В ту минуту она внутренне удивлялась тому, как Федор, сын священника, может допускать грабежи церквей, поругание святынь и расстрелы духовенства. Однажды она спросила мужа об этом. Раскольников ответил резко и четко: "Нашей семье церковь всю жизнь исковеркала. Если бы не идиотский церковный запрет на вторые браки священников, отец бы женился на матери. Тогда мы с братом не росли бы ублюдками, от которых сторонились люди. И носили бы фамилию отца - Петровы. А я - Ильин, по матери. И Сашка - тоже. Мне, Лара, церковь любить не за что". Больше Лариса спрашивать не стала, но никогда не брала церковного жемчуга и бисера в подарок - ей было мерзко принимать эти дары ненависти.
