Юрий Рожицын - СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ
— Черт возьми, старина! — подхватил Андре, подбежал к Косте и похлопал по плечу. — Очень хорошо! Еще раз!
— Что ты играл, Костья? — легко спрыгнула с дивана Женевьева и принялась перебирать кипу нот.
— Из третьего концерта Сергея Рахманинова.
— Вы учились в консерватории? — уважительно спросила тетушка Ирэн.
— Занимался в музыкальной школе, отец учил, — грустно улыбнулся парень. — Он — отличный музыкант, а я — дилетант, приготовишка.
— Костья, сыграем Дебюсси в четыре руки, — предложила Женевьева. — Помнишь, как ты исполнял его в баронском поместье? Я вошла, а бош сидит за роялем и играет французского композитора. Мне почему-то стало страшно... Вот вальс...
— Пора ужинать и спать, — решительно проговорила тетушка Ирэн, когда Костя и Женевьева закончили играть. — Молодым людям завтра ранний путь предстоит.
После сытного ужина Андре и Сергей курили у полуоткрытого окна. Хозяйка гремела на кухне посудой, а Женевьева стояла рядом с любимым и неотрывно смотрела в непроглядную тьму. С содроганием вспомнила последнюю, перед отлетом на захваченном самолете, ночь в Руре. Они втроем дремали под пледом в промерзшем дачном домике. Слабо мерцала зеленым огоньком спиртовка, бесновался ветер за стенами, задувая снег и нагоняя холод в помещение сквозь щели. Бр-р!..
— Приходится использовать явки и маршруты Сопротивления, — сокрушался дядюшка Андре, — будто и не прогнали фашистов. При бошах скольких наших и русских мы переправили в арденнские маки! — и он негромко запел партизанскую песню: — Если ты завтра погибнешь в бою, друг твой займет твое место в строю!
— Не мучь молодых людей политикой, — вышла из кухни тетушка Ирэн, — пусть поговорят, помилуются. Когда-то теперь встретятся? — вздохнула она. — Постареют, тогда и политикой займутся. Лет двадцать назад и ты мало о ней думал, другие мысли были на уме...
Ночью Сергей проскользнул в мезонин к Женевьеве. Она не плакала, но и на минуту не выпускала его из объятий, словно боялась, что он мгновенно исчезнет.
— Серьожка, почему жизнь несправедлива к нам, зачем кому-то нужна наша разлука? Не уезжай, Серьожка!.. Война скоро кончится. У дядюшки Андре возле Эрсхота брат имеет свою ферму. Ты, я и Костья переждем у него войну, вместе будем... Не уходи, Серьожка, я умру от печали...
— Дурочка ты, Женька. Да как я нашим в глаза взгляну, ведь совесть-то не потерянная... И перед тобой со стыда, сгорю, от войны под бабьей юбкой спасался.
Ночь они почти не спали, а утром поднялись рано. Дядюшка Андре давал Косте последние наставления, Ирэн хлопотала над завтраком, а Сергей утешал потерянную Женевьеву. Хозяин, печально поглядывая на заплаканную племянницу, негромко говорил:
- У американцев выправлен путевой лист на легковую машину без ограничения дальности поездки и справка, что вы освобождены из лагеря военнопленных в Шпрлеруа и лечились в Брюсселе...
— Как вам удалось? — удивился Лисовский.
— Каждый американец делает свой бизнес, — усмехнулся Андре. — И все же какое-то время вам лучше пожить в Люксембурге. Си-ай-си не отступится от розыска, а чем ближе к Парижу, тем больше строгостей. В Версале расположена ставка верховного командования армиями союзников. До Люксембурга около ста пятидесяти миль, так что к вечеру доберетесь. С половинкой монеты явитесь к мосье...
За столом дядюшка Андре, к великому изумлению Ирэн и Женевьевы, прочел молитву «Благословите». Парни, опустив головы, слушали непонятную звучную латынь. Потом хозяева перекрестились, принялись за еду. Завтракали молча, без шуток и смеха.
Сергей и Костя переоделись в шерстяные спортивные костюмы, обули высокие ботинки со шнуровкой и на толстой подошве, надели элегантные французские куртки, на уши надвинули береты. Дядюшка Андре подал им немецкие ордена.
— Возьмите, война кончится, сохраните как сувениры.
— И на фига попу гармонь, — отказался Груздев. — Только этой пакости нам не хватало.
— Возьми, Серьожка, — умоляюще проговорила Женевьева, — тебе с ним везет. Пусть он твоим талисманом станет.
— Нехай буде так, — неохотно сдался парень. — Костя, спроси Андре, может, ему пистолеты с глушителями оставить?
Хозяин заколебался. Как и всякий мужчина он питал слабость к оружию, но опасался возможных репрессий, если пистолеты обнаружат.
— Американские?
— Нет, парабеллумы. Нам с ними в такой одежде несподручно носиться. Кольты себе оставляем. Да и жетон и документы Сторна нужно выбросить.
— Оставьте... О золоте не беспокойтесь. Женевьева с вашим письмом передаст его русским, если вы где-то застрянете. Деньги с собой взяли?
— И франки, и фунты, и доллары, — похлопал Лисовский по отдувшейся на груди куртке.
Проводником оказался толстенький, похожий на дядюшку Андре, мсье Жан. Он колобком вкатился в гостиную, с любопытством оглядел парней.
— Ты еще усы не отпустил? — рассмеялся Андре.
— Когда американцы из Брюсселя уйдут, тогда и усы отращу.
— Перед высадкой в Нормандии, — пояснил хозяин, — союзники передали партизанам по радио условный сигнал: «У Жана длинные усы». Наутро наш Жан сбрил свои, обиделся.
— Не позволю на себе спекулировать, — пошутил Жан и посерьезнел. — Пора ехать. По утрам американцы крепко спят с похмелья.
На дорогу выпили по рюмочке кальвадоса, распрощались. Обошлось без слез. Женевьева, в накинутой на плечи шали, проводила парней сухими глазами на обескровленном лице. Обняла Сергея, прошептала на ухо:
— Я тебя буду ждать, мой милый! Клянусь спасением своей души, до самой смерти буду ждать! У меня больше никогда и никого не будет!
Поцеловала Костю, попросила:
— Серьожку обереги от опасности! Ведь он отчаянный храбрец!
Машиной оказался кособокий драндулет, слепленный из частей разбитых немецких автомобилей. Костя устроился рядом с Жаном, а Сергей поместился на заднем сидении. Оглянулся, Женевьева стоит у ворот, перебирая пальцами бахрому шали, чуть в стороне тетушка Ирэн с белым платочком в руке и насупленный дядюшка Андре. Поворот, и гостеприимный дом исчез. Тоскою сжало сердце, и Сергей печально подумал, что вряд ли удастся еще переступить его порог, подняться по крутой винтовой лестнице в мезонин.
Зарядил дождь. В мутных лужах вспыхивают и гаснут отражения огней, через размазанные водяные потеки на ветровом стекле серыми тенями проглядывает предрассветная улица с мокрыми встречными машинами, черными от влаги стенами домов, с бумажными лохмотьями афиш на тумбах, провисшими полотнищами приветственных плакатов между столбов.
