Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф
Так что последние полмесяца Олмейер жил только подготовкой, разгуливая между мастерами и рабами как сомнамбула. Реальные дела, вроде оснастки лодок, перемешивались в его сознании с мечтами о невероятном богатстве, где нынешняя действительность в виде палящего солнца и топких зловонных речных берегов исчезала, сменяясь картинами роскошного будущего – для него и для Нины. Последнее время они почти не виделись, но любимая дочь всегда занимала огромное место в его мечтах. Он почти не замечал Дэйна, чье постоянное присутствие в его доме казалось само собой разумеющимся теперь, когда у них появились общие цели. Встречая молодого торговца, Олмейер рассеянно приветствовал его и спешил дальше. Он явно старался скорее миновать то, что напоминало ему о ненавистной реальности, и погрузиться в дела или фантазии, дающие возможность улетать высоко в облака, за верхушки деревьев и прочь отсюда – в райские сады Европы, ожидающие будущего восточного миллионера. Да и Марула – теперь, когда сделка была заключена и обговаривать стало нечего, – вовсе не искал общества белого компаньона. Постоянно навещая его дом, он очень редко оставался на выходящей к реке веранде, предпочитая тихо пройти коридором в сад на заднем дворе, где под кухонным навесом пылал очаг, на котором под неусыпным надзором миссис Олмейер кипел котел с рисом. Миновав кухню с ее чадом и гомоном женских голосов, Дэйн поворачивал налево. Там, на краю банановой плантации, стояла тенистая купа пальм и манговых деревьев в окружении своеобразной живой изгороди из кустов, сквозь которую проникали только отзвуки женских голосов да временами – взрывы смеха. Укрывшись здесь от чужих взглядов, Дэйн прислонялся к гладкому стволу высокой пальмы и с горящими глазами и горделивой улыбкой ждал, когда сухая трава зашуршит под легкими шагами Нины.
С того самого мига, как перед Дэйном предстала ее совершенная – на его взгляд – красота, где-то в тайной глубине его души поселилась уверенность, что Нина достанется ему. Он сразу учуял, как между их порывистыми натурами скользнул легкий ветерок понимания, и не нуждался в поощрительных улыбках миссис Олмейер, чтобы использовать любую возможность сблизиться с девушкой. И каждый раз, когда он говорил с ней, каждый раз, когда глядел в глаза, Нина, пусть и отворачивая лицо, чувствовала, что дерзкий юноша, который шепчет ей в чуткое ухо обжигающие слова, – ее судьба, воплощение ее мечты: яростный, безрассудный, готовый в любую секунду со сверкающим кинжалом броситься на врагов и обожающий своих любимых – безупречный малайский вождь из легенд ее матери.
С ноткой сладостного страха осознавала она свою мистическую связь с этим человеком. Вслушиваясь в его слова, Нина ощущала, будто родилась по-настоящему только сейчас, и ее новая жизнь станет полной только рядом с ним. Лишь потому она позволяла себе погрузиться в безмятежное счастье, когда, полузакрыв лицо по обычаю малайских девушек, молча слушала речи Дэйна, сулившие ей все сокровища любви и страсти, на которые была способна его пылкая душа, не скованная, как у цивилизованных мужчин, цепями самоконтроля.
Так под манговыми деревьями, в приветливой гуще кустов пролетали – увы, слишком быстро – сладостные часы, пока визгливый голос миссис Олмейер не давал сигнал к нежеланному расставанию. Она взяла на себя несложное бремя слежки за мужем, который мог бы нарушить ровный курс любовного корабля, вызывающий ее огромный интерес и одобрение. Мать радовалась и гордилась, видя, как загорелся Дэйн, верила в то, что он – великий и могучий властитель, и с удовольствием пользовалась плодами его щедрости.
Накануне того дня, когда Бабалачи убедился в своих подозрениях, Дэйн и Нина задержались в тенистом укрытии дольше обычного. Только тяжелые шаги Олмейера на веранде да его ворчание, что пора ужинать, заставили миссис Олмейер поднять предупредительный крик. Марула легко перемахнул через низкую бамбуковую изгородь и украдкой пробрался через банановую плантацию к сырому берегу протоки, пока Нина не спеша шла к дому, чтобы, как обычно вечерами, позаботиться об отце. Олмейер выглядел довольным – приготовления почти закончены, завтра можно спускать лодки на воду. Внутренним взором он уже видел у себя в руках богатый приз и, забыв про рис на тарелке, замер с ложкой в руке – его полностью захватило видение ослепительного банкета, знаменующего их приезд в Амстердам. Нина, полулежа в кресле, рассеянно слушала отрывочные слова, слетавшие с губ отца: «экспедиция», «золото»! Да какое ей дело до всего этого? – но стоило отцу упомянуть имя Марулы, как она вся обратилась в слух. Завтра Дэйн на своем бриге уйдет вниз по реке на несколько дней, рассказывал Олмейер. Досадная задержка. Но как только он вернется, они тут же отплывут, потому что река поднимается. Не исключено, что впереди большое наводнение. И Олмейер нетерпеливым жестом оттолкнул тарелку, вставая из-за стола. Но Нина уже не слушала. Дэйн уплывает! Вот почему он, с той мягкой властностью, которой ей так нравилось подчиняться, велел ей встретиться с ним завтра на заре у дома Буланги. Есть ли у нее в каноэ весло? В порядке ли оно? Выходить придется рано – часа в четыре утра, уже совсем скоро.
Она поднялась с кресла, решив, что перед долгой греблей в ранний час нужно хорошенько отдохнуть. Тускло горела лампа, и отец, утомленный дневными трудами, уже забрался в гамак. Нина погасила свет и перешла в большую спальню, слева от центрального коридора, которую делила с матерью. Войдя, она увидела, как та встала с груды циновок, служивших ей постелью, и склонилась над большим деревянным сундуком с откинутой крышкой. Стоявшая на полу половинка скорлупы кокоса, наполненная маслом, с тряпкой вместо фитиля, освещала ее красноватым ореолом, мерцающим сквозь черный пахучий дым. Мать согнулась так, что голова ее и плечи почти целиком скрылись в сундуке. Руки шарили в глубине, откуда раздавалось глухое позвякивание. Она не сразу заметила появление дочери, и Нина, тихо встав рядом с ней, разглядывала выстроившиеся на дне сундука холщовые мешочки, в то время как мать, набрав полные горсти гульденов и мексиканских долларов, смотрела, как они струятся обратно сквозь скрюченные клешни ее пальцев. Звонкая музыка серебра явно доставляла ей удовольствие, глаза сверкали, отражая блеск свежеотчеканенных монет.
– Вот, вот, и вот еще, – бормотала она. – Скоро он заплатит больше, много больше – сколько я скажу. Ведь он великий раджа, сын Неба! А она станет рани, он все за нее отдаст. Кто бы отдал хоть что-то за меня? Я рабыня! Разве нет? Зато стану матерью великой рани!
Тут она наконец-то заметила дочь, бормотание мгновенно прекратилось, крышка сундука захлопнулась. Не вставая на ноги, мать подняла глаза на девушку, которая стояла рядом с рассеянной улыбкой на мечтательном лице.
– Ты видела! Видела, да? – визгливо вскрикнула мать. – Это все мое, все за тебя! Но этого мало! Ему придется дать больше, много больше, прежде чем он увезет тебя на южный остров, где правит его отец. Слышишь меня? Ты стоишь больше, внучка раджи! Больше! Больше!
С веранды донесся сонный голос Олмейера, требующий тишины. Миссис Олмейер погасила свет и уползла в свой угол. Нина легла на груду мягких циновок, закинула руки за голову и засмотрелась через служившее окном отверстие в стене на мерцающие в темном небе звезды, считая часы до назначенного свидания. С тихим счастьем думала она о встрече – в густом лесу, вдали от людских глаз и голосов. Душа Нины снова ощутила природную сущность, которую так и не смог победить дух цивилизации, вколоченный твердой рукой миссис Винк. В ней боролись гордость и смущение при мысли о том, как высоко оценила ее многомудрая мать, но воспоминание о страстных взглядах и словах Дэйна успокаивало, и Нина закрыла глаза, трепеща от приятного предвкушения.
Порой даже у дикарей и так называемых людей просвещенных обнаруживаются общие взгляды. Легко предположить, что Дэйн Марула был не в восторге от будущей тещи и вряд ли одобрял невероятный аппетит этой достойной женщины к сияющим монетам. И все-таки в это туманное утро, когда Бабалачи отставил в сторону общественные дела и решил проверить садки в притоке у дома Буланги, Марула без всяких опасений, не испытывая ничего, кроме страстного нетерпения, греб к заводи на восточной стороне острова. Он спрятал каноэ в кустах и торопливо зашагал через островок, досадливо отмахиваясь от веток, перегораживающих тропу. Из осторожности он не подплыл к самому месту свидания, как это сделала Нина, а оставил лодку на берегу главного русла. В густой дымке он сумел разглядеть проблеск света слева, со стороны дома Буланги. Потом туман сгустился, скрывая от глаз окрестности, и лишь чутье помогло Дэйну не сбиться с тропы, ведущей на другую сторону острова. Там, у берега одного из притоков, застрял толстый ствол дерева, образовав что-то вроде причала, о который со звонким журчанием бились волны. Легким, но уверенным движением Дэйн вскочил на ствол, в два прыжка достиг противоположного конца и остановился, глядя, как у ног его бурлит и пенится вода.
