Рихард Дюбель - Кодекс Люцифера
Здесь же, в доме у Золотого колодца, откуда рукой подать до величественного монастыря иезуитов, да еще и расположенного в одной из старейших частей города, Агнесс наслаждалась отдельной комнатой на верхнем этаже, выделенной только для нее и ее горничной. Остальные слуги жили под крышей или в подвале, а кровать, стоявшая в комнате Агнесс, была такой широкой, что не требовалось больших усилий представить себе, что на ней больше никого нет, – если к тому же не обращать внимания на привычку горничной ворочаться по ночам и крепко принимать к себе Агнесс, так как во сне она забывала, что ее подопечная больше не ребенок и не нуждается в постоянной защите.
И тем не менее этот дом был для девушки тюрьмой. Когда она выглядывала в окно и любовалась родником, вокруг которого соорудили кованую ограду, ей казалось, что эта решетчатая конструкция на самом деле воздвигнута вокруг ее жизни.
Опустошенный взгляд Агнесс блуждал в темноте: света в конце февраля обычно бывало немного – и уж тем более в Праге. Она прислушалась к мерному дыханию пожилой женщины рядом с собой и к неразличимому гулу голосов, доносившемуся сюда, наверх, из большой комнаты на втором этаже. Она опять сбежала из этого большого помещения, в котором дважды в день собирались, чтобы поесть, все персонажи разыгрывающегося здесь представления: «Путь Агнесс Вигант во тьму. Трагедия в трех действиях».
Тьма была ее будущим, а путь туда лежал через свадьбу с Себастьяном Вилфингом, и она прошла уже значительный отрезок этой дороги. Точнее говоря, сейчас она находилась в конце второго действия. Предательство возлюбленного уже произошло, похищение невесты – тоже. Оставались только кульминация – празднование свадьбы, которая должна состояться сразу же после Пасхи, и антиклимакс – ее медленное угасание в ненавистном браке с нелюбимым супругом, в то время как все ее мысли крутились вокруг мужчины, которого она любила и который привел ее на путь погибели.
Она с огромным трудом переносила обеды: молча сидела и слушала пустую болтовню окружавших ее людей, прекрасно знавших, что творится на душе одного из трапезничающих, и изо всех сил старавшихся и виду не подать, что замечают ее состояние. О чем они сегодня болтали? «Весна в этом году все никак не приходит. – А в Вене в это время уже можно найти первые подснежники. – Это все из-за того, что Прага лежит в низине, вот почему холод никак не уйдет отсюда. – Есть и плюсы: еще можно не бояться утонуть в слякоти на улицах. Не зря же говорят, что в Вене каждую весну в трясине тонут запряженные волами повозки вместе с самими волами, всем своим грузом и погонщиками и что их никогда не находят. – А когда начинает дуть первый теплый ветер и дрожат белые цветы, это значит, что весна наконец-то пришла. – Нуда, и сразу после этого твои подснежники тонут в слякоти вместе с воловьими повозками! Ха-ха-ха-ха… ха-ха-ха-ха-а-а-а… Эй, Агнесс, что случилось, поешь хоть немного, дитя мое».
В сердце Агнесс весна больше никогда не вернется. В нем царила зима с тех самых пор, как они сломя голову убрались из Вены и приехали сюда, в Прагу; и ледяной холод, когда она вспоминала о том, как Киприан предал ее и нарушил данное ей обещание. «Виргиния? Мало ли чего я вчера наобещал?» И еще одно, самое горькое: «Мы не должны скрываться или сбегать. Нет, мы пойдем им навстречу». Однако вместо того, чтобы идти навстречу ее отцу и другим, Киприан взял ноги в руки. Не то чтобы она считала, что он поступил так из трусости. Нет, всему виной было его упрямство, его безжалостная непоколебимость, когда он начинал считать, что тот или иной поступок – единственно правильный или благородный. И никто не мог заставить его свернуть с избранного им пути, даже все святые, вместе взятые, не переубедили бы его. Все, что он сделал, он сделал для того, чтобы успокоить, умиротворить ее, пустить ей пыль в глаза своими клятвами, что он якобы изменил свое мнение и хочет убежать вместе с ней. На самом же деле верным было то, что он говорил ей раньше: он считал неправильным тайно исчезать, не получив родительского благословения. А уж если господин Хлесль считает что-то неправильным, то оно неправильно и есть, и все должны думать именно так! Разумеется, он солгал ей не по злобе душевной, а чтобы уберечь ее от волнений, смягчить боль осознания бессмысленности ее любви. Но от этого она только сильнее его ненавидела. Как же он владел собой, если улыбался, давая свои лживые обещания, прекрасно зная что выносит смертный приговор ее любви! Она ни секунды не сомневалась в том, что Киприан любил ее; но от этого ей было еще больнее. Ведь он не только ей, но и себе самому вонзил кинжал в сердце! Теперь она ненавидела его, но вместе с тем каждый день, проведенный вдали от него, был мрачным, полным бесцельно текущих часов.
Агнесс подумала о ритуале, венчающем обеды, во время которых она почти ничего не ела, хотя кто-нибудь клал ей еду на тарелку. Обыкновенно этим кем-то оказывался ее жених. Он обеспокоенно поворачивал к ней свое круглое белобородое лицо и почти каждый раз говорил: «Поешь хоть что-то, Агнесс. Ты так похудела!» Она же каждый раз отвечала: «Я не голодна». Он настаивал: «Ты должна больше есть, иначе на этом собачьем холоде совсем околеешь! Я очень за тебя волнуюсь, любимая».
«Любимая»!
С самого их приезда Себастьян был исключительно вежливым и предупредительным. Он молча терпел, когда она днями не показывалась из своей комнаты; не возражал, когда понял, что она и словом обменяться с ним не хочет; стойко сносил, когда она брала тарелку, куда он только что положил ей еду, и молча переворачивала ее вверх дном, так что содержимое вываливалось на пол. Когда Терезия Вигант резко ставила дочь на место, так что, казалось, температура в помещении падала еще на пару градусов, он вступался за Агнесс; когда Никлас Вигант пробовал уговорить ее, Себастьян просил его оставить дочь в покое.
Это был мужчина с чересчур большим для своего возраста животом, кривыми ногами, покатыми плечами и крупной головой, про которого можно было сказать, что он казался бы даже привлекательным, не будь на нем столько сала; лишь когда он улыбался, его черты приобретали намек на былое обаяние.
Со временем Агнесс заметила, что ее злость на Киприана сильнее, чем на Себастьяна, и этот факт ужаснул ее больше всех остальных. Она поймала себя на том, что ей все сложнее поносить про себя Вилфинга-младшего. Он ни разу не подошел к ней слишком близко, не прикоснулся, максимум, что он делал, – клал за столом руку на спинку ее стула. Если нужно было найти в Праге мужчину, который бы относился к своей невесте совершенно безупречно, по-рыцарски и с огромной любовью, то следовало навестить дом семейства Вилфингов и попросить позвать молодого господина.
