Кирилл Кириллов - Булат
Так повстречался же ему тот княжич вновь, щербатый, что твоя старая калитка. Как увидел Афанасия, затрясся, заикал аж со страху. Кинул взгляд, надежды полный, на стражников своих. Не тех, что купец тогда бил, а других. Но и эти тоже опорой княжичу не стали. Потому он просто вложил в протянутую руку улыбающегося тверича мошну с золотом, что у него с собой была, объехал сторонкой и растворился в уличной толпе.
Однако были у Афанасия крепкие сомнения, что княжич и вторую обиду спустит. Опасался он, что подошлет дважды обиженный богатей убийц каких или нажалуется шаху местному, обвинит невесть в чем. А у шахов с простыми людьми, особо посмевшими знатных или дьяков каких обидеть, разговор короткий. Либо темница, либо голова с плеч. А если настроение плохое будет, или наоборот, игривое, то и в масле сварят. Потому в городе Афанасий задерживаться не стал. Отплыл с острова тут же. На берегу, где перевалочная пристань была, прибился к каравану, что шел на Лар. От Лара с торговцами пошел в Шираз, оттуда в Кашан, где прожил две недели в праздности и лени, расточая полученные в Ормузе деньги. Хотел податься в Сари, чтоб там на корабль да Баке сесть, да бури песчаные на дорогах были сильные. Ни пешим, ни конным не пройти.
Тогда решил он до Тебриза податься, мимо города Багдада старинного. А уж оттуда как сложится. Либо на Дербент дорогой горной, в обход нефтяных полей, на которых его могли еще помянуть недобрым словом, а потом на корабле в Хаджи-Тархан[38] и на Волгу. Либо до моря Черного, в водах коего покоится богатырский меч, брошенный туда по просьбе умирающего волшебника Али. Из-за этого море волнуется, пытаясь выплеснуть из своих пучин смертоносное оружие, и окрашивается в черный цвет. А оттуда уже до Кафы[39] плыть, которую греки основали, да генуэзцы италийские себе присвоили, а там уж и земля русская начинается. Считай, дома.
Полный радужных надежд, пришел он в Тебриз, и тут настигла купца дурная весть: «Узун Хасан-бек на турецкого султана послал двора своего сорок тысяч рати. Они Сивас взяли, а Токат взяли да пожгли, и Амасию взяли, да много сел пограбили и пошли войной на караманского правителя. А из ставки Узун Хасан-бека пошел в Эрзинджан, а из Эрзинджана пошел в Трапезунд», записал он в книжице, пробравшись через земли, охваченные смутой, где каждый воевал против каждого, в любом чужаке видел заклятого врага, с которым и поступал соответственно. А уж о многочисленных шайках и бандах и говорить было нечего, по семи штук на версту.
Хотя вспоминать обо всем этом теперь, сидя на открытой, обращенной к морю террасе чайханы и попивая горький тягучий напиток кагве[40], было даже приятно. Его тюрки изготовляли из пережаренных с водой зерен высокогорного растения и употребляли вместо вина, запрещенного их верой. И то сказать, бодрил напиток сильно и в голову не ударял, как греческое виноградное вино или хмельной квас. Только больше трех-четырех маленьких чашечек выпить того напитка было трудно, сердце из груди выскакивало.
А вот сам город производил тягостное впечатление. Совсем недавно, каких-то лет десять назад, столица Трапезундской империи, последнего осколка святой Византии, второго Рима, пала под натиском тюрок-осман. Большая часть зданий была передана солдатам, обустроивших их на свой лад. В окнах аккуратных белых домиков с красными крышами появились цветастые занавески. Сверху и с боков – нелепые пристройки. Кое-где окна были заложены от дневной жары, и темные прямоугольники походили на глаза слепцов из Каллура, которых Афанасий обманул, – еще одно черное пятно на его душе.
Греков, во множестве населявших город, выгнали в Царьград, а полторы тысячи трапезундских юношей забрали в янычары[41]. Туда же, в Царьград, отправили и последнего императора Византии Давида вместе с семьей. Да долго они там и не прожили, через два года османы всех умертвили, решив, что вокруг императора могут сплотиться горячие головы, надеющиеся на восстановления империи. Может, даже какой заговор раскрыли. А может, какой и не раскрыли, и не один. Тюркам эти земли еще лет двести замирять, пока вымрут те, кто помнит, их дети и их внуки.
А пока в любой момент смуты и замятни[42] ждать можно. Вот они и готовятся, подумал купец, вон как из угла пялится на него человек, наряженный мелким торговцем, глазом черным косит подозрительно. Точно ярыжка[43] какой, посаженный для надзора за посетителями припортовой забегаловки, среди которых и лазутчики, и просто головы буйные сыскаться могут.
Пожалуй, пора и честь знать, подумал Афанасий, грехов против османов за ним нет, но любые столкновения с местной властью на его пути хорошим не заканчивались.
Развязав кошелек, отобранный у княжича в Ормузе, порылся в нем, достал самую мелкую монетку и бросил на стол, придавив ладонью, чтоб не вертелась юлой. Спустился с крыльца и двинулся к порту, с неудовольствием слушая, как шлепают за ним по утоптанной земле сандалии ярыжки. Взял-таки на заметку.
Купец надеялся, что в порту ему удастся найти русский корабль, пришедший в море Черное по Днепру или Дунаю, или сербский, а может, болгарский, из тех земель, что еще османом не захвачены. Православные не очень любили торговать с вероломными тюрками, но отчаянные иногда сыскивались. А на худой конец подойдет и генуэзская галера, только бы довезла до Кафы. На тюркский корабль ему садиться решительно не хотелось.
Какой человек веры, тюрок не очень-то интересовало, в их империю входили многие народы, зачастую сохраняя свою веру, а вот чужаков любого рода-племени, пусть и хорасанских единоверцев, привечали не очень. Обсчитать или обокрасть пришлого было для них особой доблестью. А уж в открытом море и вовсе зарезать могли, да за борт скинуть, кормить черноморскую кефаль.
А что яржыка? Не отстал ли? Афанасий нагнулся, делая вид, что поправляет сапог, и оглянулся украдкой. Нет, идет следом, держится в тени на другой стороне улицы. Зыркает.
Его настойчивость укрепила Афанасия в намерении поостеречься. Он свернул к одному из небольших базаров, что раскинулись тут на каждом перекрестке. Пошел вдоль рядов, делая вид, что приценивается к товарам из разных уголков стремительно расширяющейся империи. Прошел сытным рядом, свернул в калачный, проскользнул между лавками торговцев коврами. Опять вернулся к сытным рядам, разгоняя тучи мух, слетевшихся на восточные сласти и свежую баранину. Опять вышел на запруженную народом улицу и прибавив шагу, свернул в переулок, где двум взрослым мужчинам было бы не разминуться. Оглянулся, прислушался. Кажется, отстал ярыжка.
