Александр Старшинов - Наследник императора
Фабр изо всей силы стиснул рукоять молотка, приготовился, развернулся на пятке и одновременно вскинул руки…
Но незваный гость исчез, будто ветром сдуло.
Ремесленники с удивлением уставились на Монтана.
— Это я так… — пробормотал Монтан и опустил молоток.
Откуда в лагере взялся этот Ветур?
Дакийский лазутчик — несомненно. Но что им осенью вынюхивать здесь: и так ясно — армия готовится к наступлению, хотя прежде следующей весны никуда не двинется — поздно идти в дакийские горы, зима на носу. Так что пусть вынюхивают — лишь бы не гадили. Сказать честно, сам Авл более всего переживал из-за этой задержки. Будь его воля — выступил бы немедленно. Сердце было не на месте: вдруг Бицилис решит перепрятать царские сокровища? Вдруг все, что найдет Авл в тайнике, когда римляне переломают Децебалу хребет, — это пустая пещера и бегущая по новому руслу река?
Не захочет ли Децебал извлечь припрятанное золото, чтобы расплатиться с новыми союзниками? Какой толк хоронить золото в горах, если в эти горы вот-вот пожалуют римляне? Все эти вопросы теснились сейчас в мозгу Монтана, но ответа на них не было.
Закрепиться среди римлян для Авла было делом многотрудным. В первый же день (или, вернее, вечер) Эмпроний догадался выпросить у писца в канцелярии чернил и пергамент — якобы для того, чтобы нарисовать дорогу в горах лично для императора. На пергаменте ничего он писать не стал — не рискуя доверять тайну сокровищ даже мертвой коже, а чернилами нарисовал на плече татуировку, продавливая перо глубоко в кожу, но не рискуя делать настоящую татуировку, — чтобы свежестью своей не выдала подлога. Вглядываться никто не будет — но коли задрать тунику, то знак отчетливо проступает на плече. Через день-два он не забывал возобновлять рисунок, так что чернила вскоре въелись в кожу.
Знак ему пришлось предъявить лишь однажды, какому-то жалкому новобранцу-писцу из канцелярии Седьмого Клавдиева легиона, где прежде служил настоящий Монтан. Траян приказал выплатить герою все жалованье за истекшие годы, но это была скромная награда по сравнению с той, которую предвкушал Монтан. Уже после окончания кампании он отыскал старика-гета, и тот сделал ему настоящую татуировку на плече, так, что и не отличишь, легионный это знак или подделка.
И вдруг какой-то римский дезертир отыскал его и назвал прежним опозоренным именем. Именем доносчика, который должен покоиться на дне моря, а не расхаживать по лагерю Траяна под видом фабра.
* * *Авл почти не удивился, когда, войдя в палатку, увидел опять того же человека, что кликал его Авлом, и подле — еще одного, рыжеволосого, со светлыми дерзкими глазами. Этот второй был одет как германский симмахиарий — то есть в одних штанах из грубой ткани, с кожаным поясом, на котором висел солидный кинжал, в грубых сандалиях и голый по пояс. На германца он и в самом деле походил, и в толчее Траянова лагеря этого вполне было достаточно, чтобы на парня никто не обращал внимания.
Фабр сразу решил, что из этих двоих рыжий — главный, и еще понял, что в лагерь лазутчики отнюдь не вдвоем явились. Наверняка целый отряд.
— Ты не Монтан, — сказал рыжий. — Монтана я знаю в лицо. Вот, Ветур говорит, что ты Авл Эмпроний, один из людей Бицилиса. Ты построил онагр для Бицилиса вместе с настоящим Монтаном.
Авл смотрел на этих двоих и молчал. Двое… Будь один, Авл кинулся бы на него с мечом, не колеблясь. А так… С двумя не сладить. Если бы кто-то зашел в палатку, можно было бы крикнуть: держите лазутчиков… Но этот, вошедший, должен быть поразительно проворен и ловок. Обычный легионер наверняка в первый момент растеряется. А даки — настороже.
Фабр вздохнул и спросил:
— Что нужно? — Он пытался как-то потянуть время.
— Убить Траяна, — ответил рыжий просто.
— Императора?
— Ты плохо соображаешь для фабра. Конечно, императора. Или ты знаешь иного Траяна?
— Если откажусь?
— Не откажешься. Донесешь на нас — мы тут же сообщим, что ты Авл Эмпроний, перебежчик. Мы погибнем, но и тебя за собой потянем. Даки не боятся смерти. Она нам в радость. А ты не хочешь умирать, римская собака.
Траян… Одно время Авл его ненавидел — в те дни, когда его схватили вместе с другими доносчиками, посадили на старую трирему и отбуксировали утлый корабль в море. Авл спасся — не чудом, нет, но лишь благодаря смекалке, бежал в Дакию, жил в горах… В конце концов вернулся, выдав императору важные сведения. Порой Авл начинал думать, что лишь благодаря его донесениям император выиграл битву в горах. Что ж, Траян наградил его щедро. Даровал римское гражданство — под именем Марка Ульпия Монтана, серебряный наконечник копья, в придачу солидный подарок и весь оклад за годы, проведенные в горах. Стоит уточнить — настоящим Монтаном, которого еще император Домициан по договору с даками отправил служить Децебалу. Теперь этот Монтан лежал где-то зарубленный фальксом, на склоне горы, и волки давным-давно обглодали его кости.
В тот момент, когда император выдал ему наградные, Авл понял, что никакой ненависти в его сердце больше нет. Во всем виновата Судьба-лиходейка. Правь Траян Римом уже много лет, не пошел бы Авл в доносчики, служил бы преданно, никого не предавал и не продавал, в положенный срок вышел бы в отставку. И никакой подлости, доносов, мерзости…
Тогда на миг новому римскому гражданину Марку Ульпию Монтану представилось, что все еще может измениться, что жизнь снова может стать правильной и достойной…
И вот, глядя на Ветура и этого второго, он понял со всей неизбежностью: нет, не может. Сворачивает судьба на старую дорожку, дышит в загривок смрадом нового предательства.
— Я не хочу убивать императора, — проговорил он тихо, без всякой надежды в голосе.
— Кстати, а где настоящий Монтан? — спросил насмешливо рыжий. — Что ты с ним сделал? Тоже убил?
Мелькнула мысль — кинуться в ноги Траяну, лобызать руки, во всем признаться — кто знает, вдруг простит император, памятуя о прежних заслугах? Но ледяной водой окатила мысль — нет, не простит. Предательство не простит. Но убить Траяна Авл тоже не мог — не мог, и все. Это было свыше его сил — как будто самому себе всадить отравленный кинжал. Кого угодно — пожалуйста, — но только не Траяна. Ведь Траян сделал то, чего никто никогда в этом мире не делал и уже наверняка не сделает, — император назвал Авла Эмпрония героем. И не просто назвал — он считал Авла героем, лично вручил серебряный наконечник копья. И слаще той минуты не было у Авла в жизни.
Так и стоял фабр перед этими двумя, понурясь, надеясь на чудо, но не в силах сам ничего предпринять.
