Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце
— Стоять!
Женщины остановились.
— Надзиратели! Вот эту и эту, — указал он на Терезу и Елену, — живо ко мне в кабинет!
Когда их привели, он нервно ходил из угла в угол, закинув руки за спину.
— Извольте отдать то, что вам сейчас передали, — обратился он к Терезе.
— Пан начальник ошибается, — с презрительной усмешкой и с преувеличенным акцентом отвечала полька, — у меня ничегошеньки нет.
— Что вы сейчас передали этой падшей женщине? — повернулся Розенгейм к Елене.
— Я не считаю ее падшей, — надменно ответила та.
— Извольте отвечать на поставленный вопрос! — заорал он так, что стекла задрожали в окнах.
Елена больше не произносила ни слова. Розенгейм приказал отправить ее на два дня в карцер и на месяц лишить прогулок. В тот же день доктор Пастухов, подобно разъяренному вепрю, ворвался в кабинет начальника тюрьмы и заявил, что вынужден подать жалобу на имя вдовствующей императрицы. Та как раз сейчас занята благотворительностью и озабочена содержанием детей в воспитательных домах и женщин в тюрьмах. Если Ее Величество узнает, что в Васильевском остроге беременных женщин сажают в карцер…
— Хватит, хватит! — замахал на него руками Розенгейм. — У нас тут и так уже не тюрьма, а пансион для благородных девиц! Идите в лазарет и занимайтесь своими делами! — Однако приказ относительно Елены отменил, тем более что тщательный обыск польки не дал результатов. У нее ничего не нашли.
— Она успела выбросить записку! — бесновался Розенгейм. — Ищите!
Обыск дворика-колодца тоже ни к чему не привел, письмо обнаружено не было. Терезу отправили в карцер и лишили прогулок до конца срока. Елена больше никогда ее не видела и ничего не знала о дальнейшей судьбе своего письма министру. Тереза же, когда поднялась тревога, успела сунуть письмо подружке, с которой вместе отбывала срок по делу Касьяныча, и таким образом сумела его сохранить до выхода из тюрьмы.
Зинаида кляла себя за то, что не поехала в Павловск вместе с братом и графиней. Они исчезли и не подавали о себе вестей. «Графиня получит наследство, поделится с Афанасием, а мне ни копейки не достанется!» Она грызла ногти, злилась, вымещала досаду на Хавронье и на своей новой помощнице.
Спустя две недели после карнавала в гости неожиданно явился квартальный надзиратель Терентий Лукич. Сняв треуголку и кашлянув в подагрический кулак, он начал самым официальным тоном:
— Сударыня, я уполномочен вас уведомить, что ваш брат Афанасий Петров Огарков, беглый каторжник, на днях был схвачен в Павловском дворце, куда он проник с целью ограбления. Ныне Огарков закован в кандалы и отправлен по этапу в Сибирь.
У женщины помутилось в глазах, она готова была свалиться в обморок, но усилием воли заставила себя удержаться на ногах. Не то чтобы ей в этот миг стало жаль Афанасия, вовсе нет. Теперь брат был для нее чужим человеком. Но Зинаида тяжело переживала крушение своих надежд относительно наследства графини.
— Спутница вашего брата, некая Елена Мещерская, — монотонно бубнил квартальный, — выдающая себя за графиню, также схвачена и посажена в Васильевский острог. Правда, обвинение ей пока не предъявлено…
Терентий Лукич живо интересовался этим делом, потому что точил зуб на лавочницу. Увы, к своему великому разочарованию, квартальный скоро понял, что делу не дадут ход, а, значит, он лишится удовольствия вызвать Толмачеву в управу для дачи показаний.
— Свидания с ней не разрешены, а если захотите передать что, необходимо будет предоставить опись…
— Я не собираюсь ей ничего передавать, — окончательно пришла в себя Зинаида, — графиня снимала у меня комнату, только и всего.
— Только и всего! Вы должны были поставить в известность меня или частного пристава о том, что сдаете комнаты внаем, — желчно заявил он.
— Я не сдаю комнат, — так же раздраженно ответила она. — А графиню пустила к себе по доброте душевной, потому что ей негде было жить. Денег я с нее не брала. Можете сами у нее спросить, если не верите мне.
— А брата своего, беглого каторжника, ты тоже приютила по доброте душевной?! — заорал на нее Терентий Лукич, перейдя вдруг на «ты». — Знаешь, что бывает за укрывательство преступников? В Сибирь захотела, девка, вслед за братом своим, лиходеем? Так у нас енто недолго, кандалы, слава Богу, для тебя найдутся!
Войдя в раж, квартальный топал ногами, махал кулаками, его бесцветные глазки сделались белыми, словно бельма. Зинаида всячески пыталась удержаться, чтобы не нагрубить стражу порядка, но терпение ее скоро лопнуло.
— Совсем у тебя мозги жиром заплыли, старый хрыч? — раскричалась, в свою очередь, она. — За что на меня кандалы надевать?
— Что-о?! Ты — грубить?! При исполнении?! Да я вот сейчас тебя потащу в управу!
— Давай, тащи! Мне есть что там сказать! Обо всех твоих делах поведаю…
— Да кто ж тебе поверит? — ухмыльнулся Терентий Лукич.
— А я книги с собой прихвачу! — хитро прищурившись, заявила лавочница. — Мне не поверят, им поверят!
— Какие такие книги?
— А расходные книги Евсевия, — пояснила она. — Муженек мой, ты знаешь, был человек дотошный, каждой копеечке вел учет. Там записано, когда и сколько он тебе в лапу совал…
— Вот черт… — ошалело выдохнул Терентий Лукич. — Ты не шутишь ли, проклятая девка?!
— Не шучу, — серьезно произнесла та, так что даже тень сомнения у него исчезла.
— Ты… ты… — начал заикаться квартальный, — ты лучше их того… сожги книги, а то тебе же хуже будет…
— И не подумаю, — гордо повела плечом Зинаида.
— Еще пожалеешь! — пригрозил он на прощание.
Однако угроза эта звучала неубедительно, поскольку исходила от совершенно растерянного человека, с потухшим взглядом и взмокшими от пота рыжими бакенбардами. Глядя на него, лавочница вдруг расхохоталась, да так громко, что ее было, наверно, слышно на улице.
Но квартальный не бросал слов на ветер. Он решил действовать исподволь. У него водилось несколько хороших знакомых среди василеостровских немцев. Им-то он как бы невзначай и проговорился, что у Зинаиды есть брат, беглый каторжник, который был недавно схвачен и вновь закован в кандалы. Этот каторжник долгое время проживал у сестры в доме, в комнате над табачной лавкой… Новость распространялась быстро и наконец дошла до аптекаря Кребса.
— Если это правда, то мы пригрели на груди змею, — признался он за рюмкой шнапса своим друзьям-собутыльникам, людям, наиболее влиятельным в немецкой общине. Как всегда по воскресеньям, приятели собрались в кабачке возле кирхи. — Ибо добрая репутация — превыше доброй прибыли.
