Олеся Луконина - Чёрная маркиза
В комнате опять повисла мёртвая тишина, и капитан «Разящего» беспомощно обернулся к Морану. Он решительно не представлял, что же теперь делать.
Скрипнул табурет. Это со своего места наконец поднялся Франсуа.
Когда старший сын кузнеца Бланшара встал рядом с отцом, их сходство оказалось воистину разительным. Только в чёрных, как смоль, волосах Франсуа ещё не было седины.
Не глядя на отца, он легонько отстранил его от Адели, которая вновь прижала худые пальцы к губам, неотрывно глядя в угрюмое лицо своего старшего пасынка, тёмное и твёрдое, как железо, с которым тот работал всю жизнь.
Как ни странно, Пьер Бланшар молча посторонился.
Голос Франсуа тоже был похож на голос отца — низкий и глубокий. Но голос этот вдруг прозвучал неожиданно мягко:
— Ты одна была с Инес, когда она умирала. Ты не допустила меня к ней даже для того, чтобы попрощаться.
— Она не хотела тебя видеть! — с жаром выпалила Адель. — И никогда тебя не хотела!
Все взгляды впились в Франсуа, который лишь раздумчиво кивнул:
— Пусть так. Но я должен знать, что она рассказала тебе перед смертью. Я её венчанный супруг. И… хоть она никогда меня не желала, я всё-таки её любил. Не бери на душу больше греха, чем ты можешь вынести, Адель. Говори.
Ей хотелось говорить, — внезапно понял Грир, посмотрев на бледное лицо Адели так же напряжённо, как остальные в этой комнате, пропитанной страхом и злобой, как морская губка — водой.
Чёртова ведьма сама хотела всё рассказать, подумал Грир. Так преступник, до конца запираясь под пыткой, начинает всё выкладывать своему палачу, когда тот уже снимает его с дыбы.
— Да, у тебя есть право знать, Ты был её законным супругом… — наконец проронила Адель. Голос её вновь преисполнился ледяного, острого, как нож, презрения. — Мы обязаны были вам повиноваться по слову Христову, когда вступили под крышу вашего дома согласно велению родителей. — Она чуть усмехнулась, искоса глянув на мужа. — Были обязаны исполнять свой долг, как велит нам Писание… и мы честно исполняли его, но никогда не впадали в грех похоти. — Верхняя губа её вздёрнулась, словно у ощерившейся волчицы, а взгляд обратился на Дидье — полный уже не презрения, а живой, горячей злобы. — Ты! Ты околдовал мою девочку, и она впервые в жизни возжелала мужчину, возжелала плотской любви, в которой отказывала мужу! Наша любовь с нею была небесной, ангельской! Моя сестра всегда принадлежала мне, только мне, пока не появился ты!
Грир едва удержался от того, чтобы снова не выругаться.
Он всегда знал, что самые гнусные секреты хранят как раз такие лицемерные святоши.
Ангельская любовь, надо же!
— Та ночь в конюшне? — бесстрастно напомнил Пьер, будто не замечая ошеломлённых взглядов присутствующих.
Адель пренебрежительно скривилась.
— Инес знала, что мальчишка там ночует. Она пришла туда. Она… она предлагала ему себя. Рвала на себе и на нём одежду… Она просто обезумела, и всё из-за него!
Всё-таки эта ведьма была сказочно красива, когда гордо вскидывала голову, полыхая глазами, — машинально подумал Грир.
— Ты, проклятый каменный болван, — процедила Адель, порывисто обернувшись к Франсуа и буравя его взглядом, — ты хотя бы раз в своей никчемной жизни совершил нужное деяние, когда не вовремя вернулся и едва не вышиб дух из своего распутного братца! Господь свидетель, тебе стоило это сделать!
Она умолкла, снова вцепившись худыми пальцами в ворот своего чёрного платья, словно оно душило её.
— Это тебя стоило бы прикончить, как мерзкую гадюку! — яростно воскликнул Моран. Грудь его тяжело вздымалась, а рука легла на рукоять пистолета.
Грир мрачно подумал, что парень прочёл его мысли, и крепко ухватил его за острый локоть.
Оба они враз посмотрели на Дидье, который так и не поднял головы, уставившись в пол.
Жозефина Сорель, о которой все ненадолго забыли, выступила вперёд. Её лицо было строгим и напряжённым, а брови привычно сдвинуты. Подойдя прямиком к Дидье, она легко коснулась пальцами его щеки, и он не отпрянул, а наконец поднял на неё усталые глаза.
— Никто не захотел тогда разобраться в том, что произошло, — проговорила она очень тихо. — Ты привык к тому, что люди любят тебя. Но тебя всё равно наказали за то, чего ты не совершал, мальчик. И изгнали.
— Я сам ушёл, — так же тихо поправил Дидье, пристально глядя ей в лицо. — И я не мальчик.
— Но тогда ты им был, — почти прошептала Жозефина, отнимая руку. — И остался им в глубине души — ребёнком, несправедливо наказанным. И этого уже не изменить.
Она передёрнула плечами, словно в ознобе.
— Ничего нельзя изменить, — хрипловато отозвался Дидье. — Меняемся только мы сами, мадам Сорель.
Он снова вспомнил — мгновенной, как молния, вспышкой, — жгучую боль в исхлёстанном теле… и камни. Мокрые, блестящие от дождя камни на общинной площади. Тогда он точно так же упирался в них взглядом, как только что — в половицы родного дома, чтобы только не видеть укоряющих, недоумённых, гневных, презрительных лиц своих односельчан, которые поверили в его виновность — все, как один. Как его родные. Его собственный отец и брат.
А чего он ждал?
Он же сам сознался.
Мать. Вот мать не поверила бы никогда. Но она была мертва и не могла за него заступиться.
А Мадлен была слишком мала, но Дидье отчаянно хотелось думать, что она тоже не поверила бы.
Он не мог выдать Инес. Он точно знал, что Франсуа избил бы её, а может, даже убил бы.
Он не мог взять на душу такой грех.
Уж лучше порка на площади.
Шкура у него всегда была на диво прочной. Просто лужёной.
И позор этой порки тоже можно было снести.
В конце концов, он же всегда любил, чтобы на него глазели люди. Вот они и глазели.
Ведь людям всё равно, поёт ли им Дидье Бланшар, улыбаясь до ушей, или корчится под плетью, кусая губы, чтобы не кричать.
Он перестал различать в этой таращившейся на него толпе лица — мастера Рене, соседки Женевьевы, своих приятелей Симона и Валентина, хорошеньких хохотушек Анриетту и Одетт, украдкой позволявших ему сорвать у них поцелуй на сенокосе.
Он знал, что они все были там, но он больше не узнавал их.
— О каком ещё наказании вы толкуете, мадам? — резко выпалил Грир. Глаза его сузились, и Дидье, опомнившись, затряс головой и поспешно схватил Жозефину за рукав, глазами умоляя её не отвечать. Но та уже бесстрастно пояснила, оглянувшись на капитана «Разящего»:
— Общинный суд и старейшина приговорили его к публичной порке на площади… и к позорному столбу — до следующего утра.
Вздрогнув, Дидье снова закусил губы — как тогда.
