Дмитрий Могилевцев - Люди золота
Инги, заезжая, всякий раз дивился: большой город с огромными домами, за высокой стеной, а стал деревня деревней, и не как обычные здешние, а будто та, давешняя, в лесу из деревьев с белой корой, с жизнью неспешной и размеренной, но всегда деловитой, полной труда, – так странно и несхоже с тягучим существованием здешних поселений, где в мухах, кажется, больше жизни, чем в людях. В очередной поход уходили деловито, собирали припас, взнуздывали коней и верблюдов, слушали галдёж малышни, запоминая, кому чего привезти. Воевали сторожко, берегли себя, не торопились, зря кровь не лили – и привели под руку мансы земли от Нигера до песчаных мелей у океана, где нагие рыбаки прячутся от ветра в хижинах из гнилой травы.
И жил с присными Леинуй не как главарь разномастной шайки, а как старейшина родового гнезда с изобильной роднёй, сварливой и беспокойной – но своей, родной по крови, утихомиривая всякую склоку по-семейному, без страстей и лютости. Поразительно, но разноплеменная, разноцветная, разноязычная его ватага единообразно видела в нём кого-то вроде старшего родовича, мудрого, сурового, но снисходительного, и не думала даже покушаться на его главенство. Леинуя и звали за глаза: «Добрый хозяин». Ватажники хвастались службой у него перед сородичами и, когда приходило время выбирать новых бойцов, сами устраивали отбор, чтобы показать Леиную лучших из лучших своего племени.
Пиры Леинуй устраивал не как здешние вожди, на расстеленных шкурах, а привычно, за столом. Научил местных варить неплохое пиво из зерна дурры, сладкое и пьянящее пуще кастильского вина. Научил говорить здравицы, подносить чаши, слушать песни. И жить.
Он дал им закон. Инги понял это, сидя на пиру и отхлёбывая сладкое пиво из золотой чаши, сделанной точь-в-точь как делают новгородские мастера. Леинуй, огромный неграмотный вояка, дал им закон, справедливый и верный. Все пришедшие к нему хотя не забывали своих племён, но жили по новому обычаю, не цепляясь за старый. Новый закон давал победу и силу – а что ещё нужно для доказательства правоты?
Но Леинуй, как всякий человек, смертен. Если умрёт, что станет с законом? Разбредётся ли его ватага, рассорится ли, через день после похорон забыв о былом братстве? Или найдутся те, кто, как гриоты-джели, запомнит слова удачливого и мудрого вождя и сделает их наставлением потомкам? Сумеет ли кто-нибудь поддержать заведенный Леинуем порядок жизни?
Глядя на фульбе и зенага, неуклюже стучащих кружками в кружки, Инги говорил себе: нет, после Леинуя останется лишь имя и горсть слов. Он выбрал «здесь и сейчас» вместо «завтра». Он доволен. Удача с ним. Что будет после его смерти с его делом и детьми, его не тревожит. Может, он думает, что вождь, как всегда, позаботится о завтрашнем дне?
Инги заботился, как мог. Каждый из тех, кто пришёл с ним, был для него как палец, как ближайший по крови. Никто не ушёл обиженным – но всё данное их вождём было не крепче его жизни и его слова. И не сильнее удачи. Инги не мог заслонить каждого от стрелы и копья, от змеиного жала и чёрной хвори.
Когда разбитые туареги забились в ущелья пустынных нагорий, когда в трёхдневной резне среди мёртвых камней рега Драа Леинуй загнал и выбил цвет племени бену хассан и сложил среди серой равнины курган из тел, похоронив под ним побратима Вельюта, путь через пустыню снова стал безопасным. Тогда Инги отправил купца Нумайра через пустыню в Феццан, чтобы купец вернулся домой в ал-Андалус через тёплое Срединное море. Нумайр отправился домой богатым – с таким богатством, какое ему и не снилось в лучшие дни ал-Мерии. С ним отправились почти все мусульмане, пришедшие с Инги в страну чёрных. По приказу мансы Баллы Канте спутников Инги никто не смел и пальцем тронуть, и молились они невозбранно в любом месте, где желали. Но ненависть мансы к исламу, безрассудно принятая его народом, претила им, и они решили уйти, несмотря на богатства и власть.
Вернулись в ал-Андалус немногие. Они не погибли, и ничья рука не помешала им – но зов золота и пустыни успели укорениться в их душах. Сам Нумайр добрался до Феса, предстал перед халифом мувахиддинов и, испросив позволения поселиться под его властью, вернулся на край пустыни, в Сиджилмасу, где встал надо всей торговлей золотом по срединному пути. В год получал он дохода в сотни тысяч динаров, эмиры и вожди шли к нему за деньгами и советом.
С Нумайром ушли и многие христиане. Их судьба оказалась суровой. Хотя мечи и стрелы ранили их не чаще, чем прочих, хвори отметили их страшнее. Даже Хуан, превратившийся из мальчишки в наистрашнейшего поединщика и женолюба во всей стране чёрных, провалялся неделю в лихорадке, желтящей глаза, исторгающей кровь из дёсен, иссушающей, цепкой. Те, кто пришёл из земель румиев и фризов, тяжко страдали и умирали даже от тех хворей, какие чёрные знахари считали безопасным. Должно быть, бог пустыни хранил верных ему, оказавшихся на краю его исконного дома. Богу же христиан не было места в стране пыли и трав. Уже обосновавшись в Сиджилмасе, Нумайр написал о судьбе отправившихся с ним христиан. Халиф мувахиддинов не захотел отпустить их на родину и предложил им выбор между большим и малым лезвием: мечом палача или ножом цирюльника, избавляющего мужской срам от крайней плоти. Ушедшие с Инги и так были отверженцами, а после скитаний, после крови жертв вовсе не видели смысла ни в какой вере, кроме разве что веры в странных и непонятных богов своего вождя, открывающихся лишь сильным и смеющихся над покорными. Потому никто не придал значения клятве очередному богу. Все сказали шахад и согласились вытерпеть малую боль ради жизни. Но халиф ал-Мустансир, привыкший видеть предающих, рассмеялся в их лица. Расспросив о могуществе и землях соссо – многажды, едва ли не с пытками, – поселил новых мавали в Марракеше и Фесе, строго воспретив приближаться к морскому берегу. Дела у мувахиддинов шли всё сквернее, победы в приграничных войнах оказывались всё бесплоднее, а поражения – всё губительней. Не хватало только, чтобы христиане обзавелись связями с лютыми язычниками с другого края пустыни. Хотя Нумайр привёз богатые подарки и письмо мансы, объявлявшее о дружбе с величайшим земным владыкой и повелителем правоверных, халиф уже знал о том, сколько воинов может выставить манса и куда уже легла тень его руки. А с востока пришла новая напасть: многочисленное и могучее племя пустынных разбойников, бану заййан, почему-то не ставших ссориться с язычником мансой и не вредящих караванам, идущим из его страны.
Те, кто уцелел и решил не покидать земли чёрных, почти все ушли к Леиную, на край пустыни. Рядом с Инги и осталось всего пятеро из переплывших море: Хуан, Мятеща да трое его безумных подручных: убийца из Тронделага, грызущий пальцы франк и лучник непонятного племени по имени Вера, малорослый и кривоногий, прибившийся к ватаге в земле южных франков. Все четверо были сумасшедшими до бесчеловечия, но удивительно дополняли друг друга – будто единые душу и разум рассекли на четыре неравные, уродливые части, раздав четырем существам в человечьем обличье, и лишь вместе они могли думать и делать по-человечески. Но порознь безумие владело каждым безраздельно. Чёрные не считали их людьми. Они и Инги считали воплотившимся духом смерти, вызванным могучим колдовством мансы, а пришедших с ним – в лучшем случае духами умерших в людском обличье. А в худшем – родившимися из гнили и проклятий демонами, несущими гнев повелителя.
