Жозе Аленкар - Гуарани
Он обернул грудь и спину змеиной кожей, плотно обвязав ее вокруг тела; поверх нее он надел свою легкую тунику. Сделав несколько движений руками и ногами, он проверил, не мешает ли ему новая одежда. Убедившись, что он по-прежнему силен и ловок, Пери ушел, не захватив с собою никакого оружия.
XII. НЕПОВИНОВЕНИЕ
Прислонясь к стене возле одного из окон дома, Алваро думал об Изабел.
В душе его все еще шла борьба с глубоким и страстным чувством, которое им овладевало; он пытался обмануть себя, но безуспешно — и он сам это хорошо понимал.
Теперь он знал, что любит Изабел, и любит ее так, как никогда не любил Сесилию. Прежняя спокойная, безмятежная любовь уступила место безудержной страсти.
Его благородное сердце восставало против происшедшей в нем перемены, но воля была бессильна перед любовью: теперь он уже не мог вырвать этой страсти из груди, даже если бы и хотел.
Алваро страдал. То, что он сказал накануне Изабел, было сущей правдой; он ничего не преувеличил: в тот самый день, когда он перестал бы любить Сесилию и нарушил бы слово, данное дону Антонио де Марису, он осудил бы себя, как человека без чести, как изменника.
Он утешал себя мыслью, что положение, в котором все они очутились, не может длиться долго; еще немного, и, ослабевшие, измученные неравной борьбой, они должны будут сдаться на милость врагов.
И тогда, в последние минуты, на краю могилы, когда смерть освободит его от всех земных обязательств, он сможет, вместе с последним вздохом, прошептать первые слова любви; сможет признаться Изабел, что любит ее.
До тех пор он должен бороться с собой.
В это мгновение к нему подошел Пери и дотронулся до его плеча.
— Пери уходит.
— Куда?
— Далеко.
— Что ты собираешься делать?
— Искать помощи, — помолчав немного, сказал индеец.
Алваро недоверчиво улыбнулся.
— Ты сомневаешься?
— Не в тебе, а в том, что ты эту помощь найдешь.
— Слушай, если Пери не вернется, похорони его оружие.
— Будь спокоен, я тебе это обещаю.
— И еще одно.
— Что такое?
Индеец снова задумался.
— Если ты увидишь голову Пери, отрезанную от тела, похорони ее вместо с его оружием.
— Зачем ты об этом просишь? Что тебе такое взбрело на ум?
— Пери будет проходить через лагерь айморе. Он может умереть. Ты воин; ты знаешь, что жизнь, как пальма: она сохнет, когда все вокруг зеленеет.
— Ты прав; что ж, я исполню твою просьбу. Но только я надеюсь, что мы еще увидимся.
Индеец улыбнулся.
— Люби сеньору, — сказал он, протянув кавальейро руку. Прощальные слова его были полны одной заботой о счастье Сесилии.
Пери вошел в залу, где собралась семья его сеньоры. Все спали. Один дон Антонио де Марис, несмотря на свои преклонные годы, не смыкал глаз. Могучим усилием воли он пробуждал в себе новые силы, возвращавшие бодрость его изнуренному телу. У него оставалась одна надежда: умереть среди дорогих ему существ, в кругу семьи, уме-реть так, как пристало португальскому фидалго, — с честью и мужеством.
Индеец прошел в дальний угол залы и, остановившись возле кушетки, на которой спала Сесилия, несколько мгно-вений глядел на нее. На лице его была глубокая грусть. Казалось, что этот горящий взгляд был его последним торжественным прощанием с нею; беззаветно преданный раб, уходя, хотел запечатлеть в памяти черты той, которая была для него земным божеством.
Как красноречив был взор этих проникновенных глаз, в которых светились любовь и счастье! Какая великая эпопея самоотречения и любви воплотилась в этом немом, благоговейном созерцании!
Пери стоял перед уснувшей девушкой неподвижно как статуя, скованный очарованием. Наконец он усилием воли освободился от чар. Он склонился над Сесилией и почтительно поцеловал подол ее платья. Когда он снова выпрямился, слеза скатилась по его щеке и упала на руку спящей.
Сесилия открыла глаза, но Пери успел уже отвернуться — он направился к дону Антонио де Марису.
Сидевший в кресле фидалго встретил его горькой улыбкой.
— Тебе больно? — спросил индеец.
— За них, особенно за нее, за мою Сесилию.
— А за себя нет? — настойчиво допытывался Пери.
— За себя? Я отдал бы жизнь, чтобы спасти ее. Тогда бы я умер спокойно.
— Даже если бы она хотела, чтобы ты жил?
— Даже если бы она умоляла меня на коленях.
Индеец почувствовал облегчение, он словно избавился от укоров совести.
— Пери просит тебя об одолжении.
— Говори.
— Пери хочет поцеловать тебе руку.
Дон Антонио снял перчатку и, не понимая, зачем индейцу это понадобилось, протянул ему руку.
— Ты скажешь Сесилии, что Пери ушел, что он далеко. Только не говори ей правды, ей будет больно. Прощай. Пери тяжко тебя покидать, но так надо.
Индеец произнес эти слова почти шепотом, наклонившись над ухом фидалго. Удивленный дон Антонио пытался разгадать их смысл; они показались ему странными в — непонятными.
— Что ты собираешься делать, Пери? — спросил он.
— То же, что сделал бы ты, чтобы спасти сеньору —
— Ты идешь на смерть! — воскликнул фидалго.
Пери приложил палец к губам, призывая к молчанию, но было уже поздно — в противоположном углу комнаты раздался крик.
Индеец вздрогнул и обернулся: это кричала Сесилия. Услыхав последние слова отца, она кинулась было к нему, но силы изменили ей, и она упала на колени. Простирая руки, она безмолвно молила отца не допускать этой жертвы, спасти Пери от верной смерти.
Фидалго понял ее.
— Нет, Пери, я, дон Антонио де Марис, никогда на это не соглашусь. Если чья-либо смерть может принести спасение моей семье, то лишь я один вправе жертвовать собой. Клянусь самим господом богом и своей честью, я никому не уступлю этого права; тот, кто захочет отнять его у меня, нанесет мне жестокую обиду.
Пери перевел взгляд со своей плачущей сеньоры на фидалго, сурового и непреклонного в исполнении долга. Слезы одной и осуждение другого приводили его в отчаяние — так велика была власть этих двух существ над его сердцем.
Мог ли верный раб не внять мольбам своей сеньоры и причинить ей горе, если назначение всей его жизни — заботиться о ее счастье? Мог ли верный друг оскорбить дона Антонио де Мариса, которого он глубоко чтил, и совершить поступок, который фидалго считал оскорбительным для своей чести?
Мысли Пери помутились; сердце его разрывалось на части, земля уходила из-под ног; голова раскалывалась от страшного напора ворвавшихся вдруг мыслей.
Во время этого минутного помрачения вокруг него завертелись зловещие лица айморе; они угрожали жизни тех, кто был для него дороже всего на свете. Он видел Сесилию, которая молила, и не его, а врага, кровожадного и свирепого, а тот уже протягивал к ней свои нечистые руки; он видел, как покатилась гордая голова старого фидалго, видел на его сединах запекшуюся кровь.
