Игорь Наживин - Степан Разин (Казаки)
– Ну вот, слышал? – усмехнулся князь. – А у твоего дяди, слышал я, вотчина на Закамской Черте хорошая есть?… Я только для того тебя вызвал, чтобы удостоверить его. Его с воровскими письмами в ночь пымали – вон в углу валяются… Так и отцу отпиши. Вот тебе и верные слуги!.. Недаром он тогда вокруг шатра-то слонялся… Уведите его… – сказал он рейтарам. – И посадить на кол…
– Пойдём, айда… – возбуждённо и громко говорил Андрейка. – Куда хошь пойдём!.. Ничего… Все воровать будут… Прощай, казяин!.. Всегда маленький народ жалей-пожаливай… Бульна спасибо…
– Нет, а ты погоди… – сказал князь взволнованному Ордыну.
Ордын стоял, крепко сжав губы. Вся душа его поднималась дыбом. Но что же, что делать?
– Я вот ещё что хотел спросить тебя… – сказал князь, указывая брезгливо на какую-то старую книгу, которая лежала у него на столе в стороне, поодаль от других бумаг.
– Ты ведь смекаешь в книжном деле – что это за книга?
Ордын осторожно взял полуистлевшую тёмную книгу.
– Это латынская книга… – сказал он. – Про то, как земля устроена.
– А что это на первом листе написано?
– Тут написано Orbis Terrarum, что по-нашему значит земной шар.
– Латынская, говоришь?
– Латынская.
– И никакой вреды в ней нету?
– Нету. Если хочешь, возьми у моего отца: у него она есть на русском языке…
– А что же это тут цифирь-то эта везде понасована?
– Так что? Этой цифирью в иных странах все давно пишут… – отвечал Ордын. – А откуда у тебя, князь, эта книга?
– В Темникове у одной вещей жёнки протопоп отобрал… – сказал Долгорукий. – Сожгли её там за ведовство да за воровство…
У Ордына опять горло точно кто шнуром перехватил. Он опустил голову. Ему хотелось плакать, выть по-собачьи, сквозь землю провалиться. И зачем, зачем он вернулся из чужих краёв?… И пронеслось в душе потрясённой: а там не жгли? Давно ли всю Европу окровянили из-за того, как причащаться?
– Ну, иди… – сказал воевода. – Да скажи там своим, чтобы поторапливались: дела много.
– Могу я взять себе эту книгу? – глухо сказал Ордын.
– Сделай милость, ослобони…
Ордын поклонился воеводе и вышел. Пробираясь протоптанной в обильном снегу тропинкой, он старался не смотреть в сторону собора, где на окровавленных кольях корчились люди. Там теперь и Андрейка… А они вместе выросли.
В воеводской избе уже слышались грозные раскаты княжого голоса.
XXXIV. Последняя песня Васьки
Несмотря на победы воевод над плохо вооружёнными, недисциплинированными, с бору да с сосенки толпами повстанцев, всё среднее Поволжье кипело белым ключом. Если князь Данил о Борятинский, – брат симбирского победителя, – расшвырял по лесам все шайки черемисов и чувашей, то огонь бунта уже бежал дальше на север, особенно ярко вспыхивая в сёлах дворцовых, владычных и частновладельческих. Поднялся Кузьмодемьянск, под предводительством соборной церкви попа Михаилы Фёдорова, поднялся Василь на Суре рыбной, поднялся весь Ядринский уезд, и берегами глухой Ветлуги огонь полз уже на север. Везде били приказных, дворян, воевод, везде грабили людей состоятельных, и с особенным наслаждением сжигали все бумаги до царских грамот включительно. Огонь обходил уже с севера Нижний, пробиваясь на Унжу, и перекинулся вдруг на Белое море, где и до того бунтовали осаждённые царскими войсками иноки Соловецкого монастыря, не желавшие подчиниться новшествам никоновским.
Нельзя сказать, чтобы всюду и везде народ подымался единодушно. Так, в большом и богатом селе Лыскове на Волге, почти под самым уже Нижним, – село это недавно выклянчил себе у царя Борис Иванович Морозов, – волнения начались по «прелестным письмам» ещё с осени, и в то время, как большая часть населения, со священниками во главе, радостно приветствовала крестным ходом зарю новой, казацкой жизни, меньшая часть, не пожелавшая примкнуть к мятежу, ушла через Волгу в богатый Желтоводский Макарьев монастырь, исстари славный своей ярмаркой на всё Московское царство. Лысковцам показалось это обидным, и они потребовали от монастыря сдачи и перехода на сторону поднявшегося народа.
Переговоры о сдаче не привели ни к чему, и в начале октября вооружённые жители Лыскова, соседнего Мурашкина и много пришлых со стороны людей переправились через Волгу и осадили монастырь. Потом монахи показывали, что в осаждающем войске было не менее тридцати тысяч, но эта цифра говорит лишь о том, что в такие моменты людям обыкновенно не до счёта и за лишним нулём они не стоят. Воры нагромоздили вокруг стен святой обители вал из сухого леса и соломы, запалили его и, ударив из пушек, с криками «Нечай!.. нечай!..» бросились на приступ.
Игумен монастыря, старый, но оборотистый отец Пахомий, пользовался большой популярностью среди торговавшего «у Макария» купечества. Он не растерялся и сперва причастил всех живших в монастыре, а затем пошёл крестным ходом по стенам, умоляя милосердие Божие о прекращении междоусобной брани. Потом все обратились к защите. Кроме братии в монастыре было детёнышев и крестьян с разных сёл да богомольцев человек тысячи полторы. Все они, и старые, и молодые, и бабы, и мужики, встали против воров, били их чем Бог послал, обливали их варом, то есть смолой кипящей, и тушили загоравшиеся стены. Но силы их заметно оскудевали. Башни и ворота загорались всё чаще и чаще. Опять пошли все крестным ходом по стенам, но на этот раз понесли образ святого Макария, покровителя обители. Все воодушевились чрезвычайно: сам чудотворец пришёл к нам на помощь!.. С удвоенной силой обратились все на мятежников, отбили их и потушили пожары. Казаки отхлынули от стен, свезли своих битых на воловий загон и сожгли их там…
На другое утро повстанцы прислали в монастырь отца Максима Давыдова, священника села Мурашкина, для переговоров: пусть только монахи отпустят Тренку Замарая, Першку да Трошку Балалу, которые вели раньше с монахами переговоры о сдаче и которых монахи арестовали. Братия собралась на совет и решила заложников выдать: силы монахов убывали, а силы осаждающих прибывали, ибо окрестные крестьяне, издавна видевшие святую жизнь монахов, спешили со всех сторон принять участие в осаде батюшек. Заложников выдали, повстанцы переправились на тот берег, а иноки стали бахвалиться:
– Вот мы-де каковы!.. Вот какова-де наша крепость, мышление и дерзость!..
Но старцы мудро вразумляли их, глаголя:
– О люди, неискусные в божественных писаниях!.. Не ведаете вы словес, начертанных псалмопевцем: «…аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий, всуе вам есть утреневати…» Не себе славу приписывайте, а Богу единому подобает воссылати хвалу и благодарение… Придёт за вашу гордость гнев Божий на вас…
И, действительно, не успели повстанцы перебраться на тот берег, как в их села нахлынули новые толпы повстанцев. Они начисто засрамили лысковцев и мурашкинцев: «Монахов испугались!.. Казаки вы ай нет? Айда опять к отцу Пахомию в гости!..» Снова переправились повстанцы на луговой берег, ударили из пушек, затрубили в трубы, забили в барабаны, и на монастырь напал такой страх, что все убежали в леса, только игумен да братия остались. Один боярский конюх, крещёный еврей, сосланный в монастырь на послушание, перебежал к казакам и сообщил о бегстве доблестного гарнизона в лес. Но за это время убежал в лес и игумен с братией: остался только отец казначей да несколько стариков, которым было всё равно где помирать. Повстанцы уже без всякого сопротивления заняли монастырь и начался грабёж. Пограбить было что: не говоря о богатствах монастырских, в обители было немало товаров всяких, которые торговые люди оставляли под защитой святого Макария от ярманки до ярманки.
Но тут вышел на берега Волги товарищ князя Ю. А. Долгорукого князь Щербатов. Он разбил воров под Мурашкиным и прибыл в Лысково. Конечно, его встретили с образами. У населения уже успел выработаться известный ритуал в деле восстания. Сперва все поднимались, били, грабили, жгли, потом подходила ратная сила и повстанцы звонили в колокола и выходили навстречу с образами, а затем, выдав зачинщиков, снова возвращались к мирным трудам своим – впредь до нового удобного момента, чтобы восстать, резать, грабить и звонить в колокола. На этот раз, в Лыскове, и крестный ход не особенно помог: воеводам эта волынка начинала определённо надоедать. И вот одни были повешены, другие засечены до смерти, третьи задраны крючьями железными, четвёртые на кол посажены, а несколько человек прибили гвоздями к скреплённым накрест доскам и спустили в Волгу, по которой уже шло «сало»: были заморозки.
А те, которым удалось от разгрома бежать, спасались куда глаза глядят, а больше всего за Волгу, в дремучие леса Ветлуги и Керженца, где и погибали они потихоньку от голода, холода да диких зверей. Некоторые попробовали к работе какой ни на есть пристроиться: на лесные разработки, на солеварни, на зверовья, на унженские железные заводы купца иноземного, но это удавалось только очень немногим: в делах был великий застой и везде «много было работных людишек и жёны их и дитишки нищетно скитались в миру…»
