Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф
Поэтому, когда «Молния», нагруженная материалами для строительства нового дома, отчалила от пристани Батавии, увозя юную пару на неизведанный Борнео, на ее палубе царило гораздо меньше любви и счастья, чем Лингард когда-то хвастливо обещал друзьям на верандах разнообразных заведений. Сам моряк, однако, был совершенно счастлив. Он исполнил свой долг перед приемной дочерью. «Понимаете, ведь это я сделал ее сиротой», – бывало, повторял он перед разношерстной аудиторией портовых бездельников – внушительно и так часто, что это вошло у него в привычку. «И вот пришла пора поправить дело!» – добавлял он теперь и, словно в доказательство своих слов, лихорадочно торопил строительство на реке Пантай. Жилище для молодой семьи, склады для торговли, которой будет заниматься Олмейер, пока он, Лингард, целиком отдастся некой загадочной деятельности, о которой он говорил лишь намеками: мол, связано все с золотом и алмазами, таящимися в глубине острова. Олмейер также пребывал в нетерпении. Знай он, что его ждет, поумерил бы азарт и надежду, с которыми наблюдал, как последнее каноэ Лингарда скрывается за поворотом реки. Отвернувшись от нее, Олмейер оглядел прелестный новый дом и просторные склады, старательно возведенные армией китайских плотников, новую пристань с теснившимися вокруг торговыми лодками и задохнулся от восторга, ощутив, что мир принадлежит ему.
Однако мир нужно было сперва завоевать, и бой этот оказался не таким легким, как поначалу представлялось Олмейеру. Очень скоро ему пришлось понять, что он – нежеланный гость в этом уголке суши, центре жесточайших интриг и яростной конкуренции, куда забросили его Лингард и собственное слабоволие. Арабы тоже нашли реку, основали торговый пункт в Самбире и не желали терпеть рядом с собой никаких соперников. Из первой экспедиции Лингард вернулся несолоно хлебавши и тут же отбыл во вторую, истратив всю прибыль на снаряжение этих загадочных походов.
Олмейер боролся с трудностями собственного положения – без друзей, без помощи, если не считать покровительства, оказываемого ему ради Лингарда пожилым раджой, предшественником Лакамбы. Сам Лакамба, подвизавшийся в то время на расчистке полей под посадку риса и живший в семи милях ниже по реке, бросил все свои силы на помощь врагам белого человека. Он провернул против раджи и Олмейера несколько комбинаций, давших понять, что он знает их тайные планы. Держался он, однако, дружелюбно, и его солидная фигура частенько маячила на веранде Олмейера, а зеленый тюрбан и расшитое золотом одеяние мелькали в первых рядах малайцев, приходящих приветствовать вернувшегося из плавания Лингарда. Поклоны его были самыми низкими, а рукопожатия – самыми сердечными, но маленькие глазки жадно вбирали все происходящее, и со встреч он возвращался с хитрой удовлетворенной улыбкой, после чего вел долгие переговоры со своим другом и союзником Сеидом Абдуллой, главой арабских торговцев, богатейшим и влиятельнейшим человеком на островах.
В поселке царила уверенность, что визиты Лакамбы в дом Олмейера не ограничиваются официальными приемами. Нередко лунными ночами запоздалые рыбаки видели, как небольшое каноэ стрелой вылетает из узкой протоки позади дома белого человека и одинокий гребец осторожно правит вниз по реке в густой тени береговой растительности. Разумеется, о событии становилось известно всем, и оно обсуждалось поздними вечерами у домашних очагов с цинизмом, присущим высшим кругам Самбира, и ехидным удовольствием по поводу домашних неурядиц белого – ненавистного всем голландца.
Олмейер пребывал в отчаянии, пытался бороться, но столь вяло, что это лишало его всякого шанса на победу над людьми, столь же уверенными в себе и беспринципными, как его противники арабы. Торговля хирела, склады ветшали день ото дня. Банкир старого капитана, Худиг из Макасара, разорился, а вместе с ним исчез и весь доступный капитал. Прибыль прошлых лет разошлась на безумные проекты Лингарда. Сам он исчез где-то в глубине острова – возможно, уже погиб, так как давно не давал о себе знать. Олмейер остался один, в окружении недругов, утешаясь лишь общением с дочкой, родившейся через два года после свадьбы и достигшей к тому времени возраста шести лет. Жена очень скоро прониклась к нему жестоким презрением и большей частью угрюмо молчала, а когда все-таки открывала рот, оттуда лился поток отборной брани. Олмейер постоянно ощущал эту ненависть, особенно когда глаза жены ревниво следили за ним и дочерью. Та явно предпочитала отца, и Олмейеру было не по себе от жизни в одном доме с женщиной, исходившей злобой и ревностью. Когда она жгла мебель или рвала на куски прекрасные занавески, выражая тем самым свою ненависть к любым признакам цивилизации, он, запуганный взрывами ее жестокой натуры, в попытках успокоиться придумывал способы избавиться от нее. Перебрал все – даже планировал убийство, нерешительно и вяло, как все, что он задумывал, и в итоге не сделал ничего, лишь каждый день ожидал возвращения Лингарда с новостями о несметном богатстве.
И тот действительно вернулся: больной, постаревший, бледная тень себя прежнего, с лихорадочно горящими глазами, чуть ли не в одиночку выживший в многочисленных экспедициях. Но он преуспел! Несметные сокровища были почти у него в руках, не хватало только денег. Чтобы воплотить наконец мечту о потрясающем богатстве, добавить нужно было совсем немного. Но Худиг, как назло, разорился! Олмейер наскреб сколько мог, однако старику требовалось больше. «Не хватает у Олмейера, нужно ехать в Сингапур – а то и в Европу», – твердил Лингард. Но сперва в Сингапур, и обязательно взять с собой маленькую Нину. Ребенка следует вырастить должным образом. У Лингарда в Сингапуре добрые друзья, они позаботятся об образовании и воспитании Нины. Все будет хорошо, и девочка, на которую старый моряк, казалось, перенес всю свою бывшую привязанность к ее матери, станет богатейшей женщиной на Востоке, если не во всем мире. Лингард горячился и тяжелой поступью моряка расхаживал по веранде, размахивая горящей сигарой: оборванный, небритый и полный энтузиазма, а скорчившийся на груде циновок Олмейер с ужасом думал о расставании с единственным любимым существом. С еще большим ужасом он представлял разговор с женой, бешеной тигрицей, у которой собирались отнять детеныша. «Да она меня отравит!» – думал несчастный, отлично осведомленный о простом и действенном малайском обычае решать социальные, политические и семейные проблемы.
К его великому удивлению, жена приняла новость очень спокойно, лишь молча искоса глянула на них с Лингардом, что не помешало ей на следующий день прыгнуть в реку и поплыть за лодкой, в которой капитан увозил няньку и рыдающего ребенка. Олмейеру пришлось пуститься в погоню на вельботе и за волосы втащить ее на палубу, где на него обрушилась лавина слез и проклятий, да таких, что и чертям в аду бы не поздоровилось. Однако после двух дней причитаний жена вернулась к своему обычному образу жизни – жевала бетель да бездельничала в компании служанок. После этого случая она начала стремительно стареть и пробуждалась от своей апатии, только чтобы отпустить язвительное замечание в сторону мужа. Пришлось выстроить ей хижину на берегу, где она обитала в полном одиночестве. Визиты Лакамбы закончились, когда, по воле Провидения, а также с небольшой помощью неких хитрых манипуляций прежний повелитель Самбира отдал богу душу. Лакамба воцарился в его усадьбе при посредничестве своих друзей арабов, замолвивших за него словечко перед голландскими властями. Сеид Абдулла был главным человеком и торговцем на Пантае, зато дела Олмейера пребывали в плачевном состоянии. Запутавшись в частой сети соседских интриг, он поставил всю свою жизнь только на ожидаемый заветный секрет Лингарда. Но капитан исчез. Как-то раз прислал весточку из Сингапура, сообщил, что девочка в порядке, под надзором миссис Винк, а сам он едет в Европу собирать средства для своего грандиозного предприятия. Писал, что скоро вернется, никаких трудностей не ожидает, так как люди сами ринутся к нему с деньгами. Разумеется, ничего у него не вышло, потому что в следующем письме говорилось, что он хворает, не нашел в живых ни одного родственника, – и более ничего. Наступила полная тишина. Европа с головой поглотила Раджу Лаута, и тщетно Олмейер заглядывался на запад в ожидании луча солнца в тумане разрушенных надежд.
